Пустота – это радость, или Буддийская философия с прищуром третьего глаза - [6]

Думая, что мир такой, каким нам кажется, то есть реальный, мы начинаем искать некий гарант реальности, что-то постоянное вопреки изменчивости и непостоянству всего, что переживаем. К примеру, мы ищем в вещах неразрушимую и вечную сущность, но тут сразу появляется ряд проблем, которые, конечно, можно решать в ходе философских дебатов. Что является сущностью, скажем, стола — мебелеватость или столовость? Если вещи обладают сущностью, что происходит с ними в момент их разрушения; куда девается эта наиреальнейшая и неразрушимая штука, ведь она — их составной компонент? Вот так нечто, что в наш опыт было привнесено с помощью домысла, нечто, что было приписано в уме, становится главной темой философии (претендующей на познание мира, а не на добавление в него).

Подобным образом философия насоздавала длинный список проблем, и их не способны удовлетворительно решить ни на Западе, ни на Востоке уже более 2500 лет, до сего дня не появилось решения, на которое согласились бы сразу все философы. Эта ситуация породила несколько типов реакции. Первый из них — догматизация и закоснелость систем, упорно игнорирующих положение вещей наперекор критикам либо после ответной критики критиков, продолжающих оставаться с предложенными ими самими положениями, очевидными, правда, только для их авторов. Тогда полезность таких решений подпадает под оценку Лихтенберга, утверждающего, что «вся эта теория не годится ни для чего иного, кроме как для того, чтобы вести о ней диспуты»[10].

Второй тип реакции, модный в XX веке, заключается в попытках убедить читателей, что философия состоит исключительно в формулировании проблемы или постановке вопросов, и не так важно, можно ли на них ответить. (Но, о чудо, в книгах пропагандистов этого тезиса — как заметил мой друг — вопросы как таковые отсутствуют). Импотенция вдруг становится ценностью и ее не нужно больше стыдиться. Совсем наоборот, это повод для гордости. Можно даже посвятить много времени не самой постановке вопроса, а описанию возможности постановки вопроса, как это сделал один немецкий философ.

Третий вариант реакции на Западе представляет скептицизм, в определенной степени Витгенштейн, а также Гераклит, убежденный, что ввиду повсеместной переменчивости вещей нет смысла что-либо утверждать о реальности категорично. На Востоке этим положениям родственна буддийская философия. Она избавляется от проблем, да так пренебрежительно, что отбрасывает их совсем без решения. Вслед за Буддой этот метод распространял Нагарджуна, величайший представитель так называемого Срединного пути. Он не занимал никакой философской позиции, но охотно критиковал положения других. Поначалу это кажется философским вредительством и недоброжелательностью, но его намерением было избавление людских умов от лишнего балласта заблуждений, принимаемых за философские проблемы и адекватный образ реальности. Чандракирти — лучший комментатор Нагарджуны — говорил, что для него дебаты имели смысл до того момента, когда он вынуждал оппонента отказаться от своей позиции. Но он делал это не для того, чтобы вместо опровергнутого положения предложить свое, более правильное воззрение (такового у него просто нет), но лишь для того, чтобы освободить ум от жесткого корсета понятий, в котором реальность не умещается — она значительно богаче и разнообразнее любого описания, которые мы силимся создать в обычной жизни и в философии. Ее описания в корне ложны, потому что наше ограниченное воображение не постигает всего потенциала разнообразия, и именно потому реальность часто удивляет своими неправдоподобными сценариями.

Но какова же она, если не такова, какой мы ее представляем? Может быть, она какая-то другая? Будда говорит, что она не такая, какой нам кажется, но и не иная. Она такая, какая есть, и хотя в первый момент это может прозвучать банально, но именно такой мы ее и не видим, потому что обычно приклеиваем этикетки или даем оценки, о которых сама она не имеет ни малейшего понятия. Наш образ реальности заслоняет ее и не позволяет увидеть в соответствии с тем, что тибетцы называют дешинньи. Этот философский термин перевести нелегко: дешин означает «таким образом», а ньи — это окончание существительного — ость. Реальность является в том образе, какой есть, и это не тот образ, который мы воображаем или представляем. Она есть лишь то, что есть в своей «такой-вотости», или таковости (этот пример, наверное, самый лучший), и ничем иным не является, а мы, как правило, принимаем ее за нечто большее или меньшее. Тибетцы используют еще одно слово, декхонаньи, которое столь же сложно перевести: де — это местоимение «это», кхона означает «исключительно», а ньи снова превращает слово в существительное: за тибетским сокращением этого термина деньи[11] скрывается «толькоэтость», или, проще говоря, «этость».

Любое определенное утверждение о реальности ошибочно, потому что оно — добавление или подделка таковости, о которой не получится сказать ничего, кроме того, что она такая, какая есть. Поэтому Нагарджуна не занимал никакой позиции и был свободен от ошибки. Свободный от концепций, предубеждений, философских теорий, повседневных фантазий, генерирующих разномастные проблемы, он мог смотреть на реальность в ее таковости, выходящей за пределы всяких названий, теорий, оценок и следующих за ними ожиданий.