Пусть умрёт - [43]

      Когда Агриппа возвратился домой, юного вестового успел сморить сон. Он посапывал, свернувшись калачиком в каморке, куда определили его в ожидании появления хозяина. Мальчишка ни за что не хотел передавать сообщение никому другому, ибо буквально следовал приказу Захарии – передать сообщение лично в руки самому Агриппе.

      Молодой человек же, прочитав сообщение, спросил, обучен ли мальчишка грамоте и, получив отрицательный ответ, отпустил его. Когда тот скрылся, он вышел на просторный балкон, огороженный балюстрадой, плотно увитой виноградной лозой, и обратил вдаль свой задумчивый взор. Солнце плавило крыши домов, прокладывая себе путь по небосклону.

      Так, не отрывая взгляда от раскинувшегося перед ним города, он постоял некоторое время, размышляя. Затем поднес донесение к жаровне с тлеющими угольями и стал заворожено смотреть, как огонь съедает буквы, оставляя девственно гладкой поверхность дощечки.  Он был так поглощен раздумьями, что не заметил, как жар раскаленных углей добрался до пальцев.

      Ожог вернул Агриппу к реальности. Он резко отдернул руку, поморщившись от боли.

 И вдруг лицо молодого человека просветлело, как будто его посетила удачная мысль. Он выбежал из комнаты и поспешил на женскую половину.

      Две спальные рабыни, совсем юные девочки,  сегодня, как и всегда, прислуживали Гере при одевании. Когда за дверью раздался шум, одна из них расчесывала бронзовым гребнем ее длинные благоухающие амброй шелковистые волосы, цвета высушенных солнцем колосьев.  Вторая умащивала ее алебастровую шею Родосской мазью.

      В комнату без предупреждения вошел Агриппа. Он приблизился к девушке, сидящей у зеркала на отделанной слоновой костью скамье и, тоном, не терпящим возражений, проговорил:

      — Собирайся, Гера... Я хотел бы сегодня показать тебе кое-что интересное.

      — Но я не рассчитывала выходить сегодня из дому, господин, – опустив  свои синие глаза к полу, смиренно промолвила Гера.

      — Не называй меня господином. Ты прекрасно знаешь, что тебе позволено обращаться ко мне по имени. И не капризничай, собирайся побыстрей. Как можно сидеть дома, когда весь город только и живет праздником. На завтра назначены состязания поэтов, музыкантов, а потом...

      — Потом, как всегда, люди будут убивать друг друга, а народ будет наслаждаться видом крови, – перебила она его.

      — Гера, ты опять за свое. Не вижу в этом ничего плохого. Во-первых, это гладиаторы, рабы...

      — Мой господин, наверное, забыл – я тоже рабыня, – потупив взор, с горечью вымолвила девушка.

      — Ты – это совсем другое дело. Посмотри, у тебя есть все: шелка, золото, драгоценности, любые украшения, благовония... даже рабы, Гера! У тебя есть собственные рабы, которые только и ждут случая, чтобы угодить тебе, исполнить любое твое желание... Чего тебе не хватает?! – искренне удивился он.

      Она не ответила.

      Агриппа поторопил ее:

      — Я покажу тебе, как готовятся к боям гладиаторы, Гера. Тебе давно пора посетить мою школу… Я жду!

      Последние слова произнесены были твердо, и в них просквозило нетерпение. Она поняла – отговориться не удастся и ничего другого, как покориться воле хозяина, не остается.

      Гладиаторские бои были страстью, овладевшей Агриппой еще в детстве. Еще тогда его отец, Аррецин Клемент, консул, увлек его этой забавой.

      «Это самое высокое из всех искусств, потому что оно неподдельно, – наставлял он сына. – Посмотри на воинов там внизу... они не притворяются... Вот лицедей – тот должен изображать боль, ненависть, страх, азарт, жажду  – все человеческие чувства и страсти. А гладиаторы в действительности чувствуют все это. Ты видишь – им не нужно играть. Ведь они идут в настоящий бой: наступают, в страхе бегут, убивают друг друга на самом деле! И все это по сценарию, заметь... Вот это искусство! Никакой фальши – все по-настоящему. Именно о таком искусстве мы, римляне, говорим: Ars longa, vita brevis![5] Не забывай об этом. То, что ты видишь, будет всегда. Люди всегда будут наслаждаться, наблюдая смерть и страдания других. Это заложено в человеке, и никто не в силах что-либо с этой страстью сделать».

       «А им больно, когда их убивают, отец?» – спрашивал маленький Агриппа, наблюдая за тем, как гладиаторы разят друг друга на арене под неистовый рев жаждущей крови толпы.

       «Конечно же нет, сынок, – отвечал отец, посмеиваясь над наивностью малыша. – Это же гладиаторы. Они не чувствуют боли. Как звери...»

 Впоследствии, после того как император, не раз публично признававший отца близким другом, казнил его по ложному доносу, Агриппа не раз с горечью вспоминал слова Аррецина и надеялся, что отец не почувствовал боли в миг смерти, как и те гладиаторы на арене. В тот день и час Домициан приобрел еще одного смертельного врага.

       «Ты можешь быть спокоен, отец, – поклялся Агриппа над погребальным костром, глядя, как душа его родителя улетает вместе с дымом в безоблачное небо. – Ты будешь отмщён!»

       С тех пор, как Флавии запретили держать гладиаторов в пределах Рима, в городе оставались лишь четыре императорские школы. Всем же остальным пришлось переводить свои училища вместе с гладиаторами и всем хозяйством за городскую черту.