Пусть танцуют белые медведи - [11]

— Выключай телевизор и пошли! — велела мама.

Но я, как загипнотизированный, не мог оторваться от экрана. Не мог поднять глаза. Боялся, что тогда у меня не хватит духу уехать отсюда. Оттого-то и прилип к телику и смотрел все подряд. На экране размахивал руками бородатый тип в зеленом костюме и с биноклем на шее, он прикидывался, что он друг пернатых и наблюдает за птицами. Он рассказывал о какой-то книге про орла, который боялся летать, а сам при этом скалился так, что видны были щели между зубами. Передача называлась «Книжное обозрение».

Пока любитель птиц вертелся перед камерой, я краешком глаза наблюдал за отцом. Вот он отвернулся от окна. Не нужно было маме заикаться о телевизоре!

— Может, ты и телик прихватишь?

Он кивнул на «Люксор».

— Оставь себе, — сказала мама. — Там уже есть.

Меж тем нелетающий орел, привлеченный какой-то пташкой, взобрался на дерево на вершине скалы. Дядька в телевизоре задрал голову, чтобы показать, на какую высотищу взгромоздился орел.

— Мне он ни к чему. Мы его тебе купили! — огрызнулся отец.

— Ну так делай с ним, что хочешь!

Вот этого ей точно не следовало говорить!

Орел расправил крылья. Тип в телевизоре растопырил руки, подражая птице. Он слегка встряхнул руками, словно проверяя надежность крыльев. Но отец уже был у телевизора. Он схватил его и потащил к окну.

— Аффе! — крикнула мама.

— Сейчас! — вскрикнул бородач, изображавший орла, и что есть сил замахал руками.

Тут папа отпустил телевизор. В последний раз мелькнул передо мной человек-орел и, не умолкая ни на минуту, спикировал на мостовую.

Все стихло. Папа так и остался стоять у окна.

— Все равно бы я к нему не притронулся, — буркнул он.

Мама смотрела на него такими глазами, что мне показалось: вот сейчас она стащит с себя розовую шубу, усядется на диван и попросит отца сыграть одну из тягучих мелодий вроде «I can’t stop loving you» или «Make the world go away»[9]. Но она лишь повела плечами.

— Нам пора идти, — повторила она. — Машина ждет. Пошли, Лассе.

Она направилась к входной двери.

Сначала мы молчали. Просто стояли и смотрели друг на друга.

— Поторапливайся, — проговорил отец с наигранным равнодушием, как будто посылал меня в магазин за молоком, мукой или чем-нибудь еще.

— Ага, — поддакнул я, тоже стараясь показать, что мне все нипочем.

— Увидимся.

— Ясное дело.

Больше нам нечего было сказать. Я поплелся к двери. У порога стояла сумка со всякой мелочевкой, которую мне надо было забрать. На самом ее дне скрывался Блэки Лоулес. Я засунул его в одну из старых маминых обувных коробок, предварительно проделав в ней множество маленьких дырочек, чтобы зверек не задохнулся. А еще положил туда немного еды, чтобы он сидел тихо. В дверях я обернулся.

— Послушай, — сказал я.

— Что? — встрепенулся отец.

— Хочу тебя попросить об одной вещи.

— О чем?

— Отдай мне свою старую губную гармошку.

— Бери, конечно.

Папа пошел в спальню и вернулся с гармошкой. Он сунул ее мне в руку и потерся колючим подбородком о мой колючий затылок.

— Я тебя люблю, — прошептал он.

— Знаю, — пробормотал я.

Вот мы и оставили наш старый мир. Он растаял во тьме.

В зеркало заднего вида я следил за тем, как наша хибара мерцает в ночи, словно гаснущая звезда. Я изо всех сил закусил губу, до крови. Водитель такси ворчал, что вот-де есть же психи, которые выкидывают из окон телевизоры, и что мама правильно делает, что уезжает из такого дома. Но она ничего не отвечала. Мы с ней молчали, а такси мчало нас сквозь черное мировое пространство, где мерцали забытые адвентские звезды, к той незнакомой планете, где нам отныне суждено было жить. Я не мог отделаться от ощущения, что отец смотрит мне вслед.

Жаль, что я так и не сумел объяснить ему, почему не остался с ним. Я и сам толком этого не понимал. Просто не мог видеть, каким он стал. Отец всегда был большим и сильным, казалось, ничто не может его одолеть. А теперь он совсем сдал. Не хотел бы я, чтобы меня когда-нибудь так же облапошили.

В этом все дело.

Но как это объяснишь? В речах мы с ним никогда не были сильны. Нам достаточно было промычать что-то или пробурчать — мы понимали друг друга без слов, словно два белых медведя.

Слова только вносили путаницу.

Пусть бы их вовсе не было!

Вдруг на меня накатила страшная усталость. Я притулился к маминой искусственной шубе и зарылся лицом в мягкий мех. Мне хотелось, чтобы на шубе остались следы крови, сочившейся из прокушенной губы. Где-то там внутри под шубой рос младенец, который не был сыном моего отца, но который станет мне сводным братом или сестрой.

Я крепче прижался к маминому животу.

— Гули-гули-бип-бип, — прошептал я младенцу.

— Что ты бормочешь? — удивилась мама.

— Гули-гули! — повторил я.

Мама погладила меня по щеке. У нее удивительно мягкие руки, она их мажет специальным кремом.

— Все будет хорошо, — шепнула она. — Слышишь, Лассе? У нас все будет замечательно!

Она проговорила это очень тихо, словно сама себя уговаривала.

— Дудели-плуп, — отозвался я на своем языке без слов.

— Он славный, — сказала мама. — Хилдинг очень хороший человек. Вот увидишь! Сам поймешь.

— Бубби-бутти-бут, — пролепетал я, не в силах остановиться.