Пушкинский вальс - [39]

— Чтобы сейчас же, немедля! Сошлитесь на меня! — крикнул вдогонку отец.

— Ладно. И заводским сообщу.

Лысый мужчина в очках, оттесняя соседей, протолкался к отцу.

— Что? Что? Что? — спрашивал он и просительно трогал его за рукав.

— Что в эти годы бывает? Обыкновенное дело. Инфаркт, — ответил кто-то.

— Стало быть, крышка, — упавшим голосом проговорил мужчина в очках и сунул ладонь под душегрейку.

— Вы знаете, что… приняли бы вы валерьяновки, — сказал отец, повязывая шею шарфом.

14

Стемнело, а двор побелел.

Снежком припорошило кучи щебня и строительного мусора, и стало чисто, воздух был полон тонкой свежестью первого зимнего дня.

— Тебе холодно, Настя? — спросил отец.

— Нет, не холодно. Папа, он не умрет?

— Кто знает… Может быть, выкарабкается. Во всяком случае, я сделаю все, что умею.

Они прохаживались по двору вдоль окон старого флигеля, где один за другим зажигались огни под цветными абажурами. Окно часовщика чуть освещено, горела слабая настольная лампа. Кто-то из соседей остался при нем, пока приедет сестра.

— Я его знала недолго, но что-то с ним связано важное. Он дождался вести. Спасибо, что дождался, да, папа? Он сказал: «Мне отпущение». А со мной, папа, переворот. Мне хочется ничего не бояться. Я не боюсь комсомольского собрания, и ничего, ничего! Папа, не называй меня больше кисляем…

— Ты не кисляй.

— …И жизнь мне кажется очень серьезной. Я поняла, папа. Может, из-за Леночкиной судьбы? Или отчего? Скажу Галине, и она поверит, я знаю, она друг. И Димка самый верный мой друг. И папа, папа, я рада, что мы с тобой встретились! Я думала, мы расстались навсегда.

— Мы не расстались, — сказал отец.

— …Когда я пришла на завод, я думала: будни, господин Случай. Так говорил Абакашин. И я так думала. Но там не будни. И мне кажется, впереди меня ждет что-то большое и огромное, как целина. Я не знаю что. Только не будни. Почему мне так кажется, папа? А вспомню Абакашина — скучно. Когда с ним говоришь, все уныло и мизерно, и не знаешь, зачем искусство, хотя он постоянно рассуждает об искусстве. Слушаешь его, и все кажется серо, будто в ненастье. И еще, папа, пусть ты рассердишься, я скажу…

Но отец положил руку ей на плечо и перебил:

— Не сейчас.

Он увидел между бровей у нее строгую черточку и угадал, о чем она хочет сказать.

— Японец мой дорогой, не сейчас!

С улицы во двор вбежала растрепанная черноволосая женщина в вязаной кофтенке и, как к доброму знакомому, кинулась к отцу.

— Дозвонилась, как велели! Придет сестра. Какая-то Серафима Игнатьевна. Говорит: «Никому не доверю, приеду сама». И лекарств привезет!

— Вот и хорошо, — ответил отец.

— С вами и болеть не боязно. Другой придет, на лице хмурь, прямо так и написано: капут тебе наступил. А с вами не боязно.

— Спасибо. Идем, Настя, меня ждут, — сказал отец.

Они вышли из-под арки, черной, как ночью, на опрятную, словно только что прибранную улочку, с ее яркими окнами, растопыренными ветками саженцев и стогами вдали, на заречном лугу. Там, над стогами, был покой, оттуда текла тишина.

На улочке отца ожидала машина — голубой щеголеватый «Москвич» с плюшевой обезьянкой, подвешенной на резинке за смотровым стеклом. Новость. У отца не было раньше машины.

Возле машины взад и вперед прогуливалась Анна Небылова, в меховом пальто, небрежно запахнутом, и легком шарфике. Должно быть, она устала ждать и сердилась.

— Милый! Так долго, целая вечность! Мы опаздываем, я изнервничалась…

Она увидела Настю за спиной отца и, оборвав упреки, поздоровалась молча.

— Он болен, — сказал отец. — Тяжело болен.

— Кто — он?

— Старый часовщик.

Она удивленно пожала плечами.

— Все болеют в старости, — резонно возразила она. — Тебе обязательно надо было быть?

— Да. Обязательно.

— Ах, милый, столько обязанностей, столько больных! И никому дела нет, что ты утомлен, что ты сам, может быть, болен. От тебя требуют, требуют помощи, все только требуют! Ну, поедем. Скорее. Мы опаздываем.

— Я не могу сегодня в театр, — ответил отец.

— Аркадий, ты шутишь?

— Нет. Мне надо побыть с Настей.

Он открыл заднюю дверцу в машине.

— Что… это?

Ее поразило, что он предлагает ей место в машине не рядом, а сзади. Кажется, это ее поразило больше, чем отказ от театра.

— Пусть Настя сядет со мной, мы давно не видались, — объяснил отец.

Она медленным жестом отвела косячок волос с высокого, очень белого лба и, пристально глядя на него, спросила:

— Ты пошутил, что не едешь в театр?

— Не пошутил. Садись. И ты, Настя, садись.

— Но ты же знаешь, как мне хочется, чтобы ты поехал в театр! Сегодня премьера.

— Садись, Настя.

— Я условилась с режиссером и главным редактором газеты, что ты будешь. Они хотят познакомиться. Нас ждут. Мне неудобно. Я обещала, что мы…

— Садись, Настя! — бешено крикнул отец.

Он влез в «Москвич» и низко нагнулся к рулю, заводя мотор; его лицо, с двумя резкими складками от носа ко рту, дышало яростью.

Небылова молча села сзади и плотно запахнулась в пальто.

Настя отодвинулась от отца в угол. Чувство близости с ним, которое всю ее охватило, когда они ходили под окнами флигеля, пропало. Опять она была скованна.

За дорогу никто не сказал ни слова.

Отец подвел машину к театру, вышел, отворил перед Анной дверцу.