Пушкин в Михайловском - [11]

Но все это в Пушкине еще было скрыто. Извне же он был в своих проявлениях быстрый, горячий; для одних неприятный, для других очаровательный. Так и в стихах его пробегал жаркий огонь; так и в этом пути его встречи время от времени загорались яркою вспышкой.

Так было и в Могилеве, куда он приехал под праздник преображения и где заночевал.

Утром сквозь дрему слышал он праздничный звон, и в полусне ему смутно мерещилось, что это Никита ведет его за руку на колокольню Ивана Великого, как не раз это бывало в детстве в Москве. Он упирается и идет неохотно. Он видит в просветы пасхальный народ, набившийся в Кремль. Цветные платки, зипуны колышутся где-то глубоко. Апрельский сырой ветерок охватывает ноги, а колокол гулко падает сверху. И вдруг рука его выпала из широкой ладони Никиты, ноги скользнули на повороте, он рушится вниз и — просыпается.

Сердце стучит, но этот сон — из повторных тех снов, которые сопутствуют жизни. Порой и во сне знаешь уже, что будет дальше.

Звон продолжался и наяву, дробно звонили совсем где-то рядом, должно быть, к «Достойно». Никита давно уже бодрствовал. Из коридора явственно доносился звук щетки: это он чистил пыльные барские сапоги. Пушкину сделалось весело, и он громко ему закричал — по-кишиневски:

Дай, Никита, мне одеться,

В митрополии звонят!

Но ни в какую «митрополию», само собой разумеется, он не пошел. На сей раз оделся он понарядней и вышел па улицу в шелковой русского покроя рубахе; однако ж поверх была городская шинель. Он хотел пройти на базар и купить себе яблок: яблочный спас!

Город был оживлен. Утро стояло погожее. Перед манежем играла полковая музыка. Обедня давно отошла, нарядная публика гуляла по улицам.

— Это приезжий, — сказал корнет Куцинский своему товарищу, указывая издали па Пушкина. — Я забегу на почту, узнаю, кто это.

Но молодой человек, оставшись один, не стал дожидаться. Он быстро последовал за незнакомцем. Перегнав его, он обернулся и тотчас узнал Пушкина. Вы не узнаете меня? — спросил он, сияя глазами, робея. — Я племянник бывшего директора Лицея, Егора Антоновича Энгельгардта, по праздникам меня брали из корпуса в Царское Село, и я вам и Дельвигу стихи декламировал.

Пушкин обнял его:

— Вырос ты, Саша. Я помню, ты был проворный кадет.

— Александр Сергеевич, вот счастье! Да как вы здесь? Я не могу… Я не верю!

Он почти не мог устоять на месте и все раздвигал и складывал руки, точно хотел подпрыгнуть от радости. Томило его и нетерпение: поскорей рассказать и показать Пушкина другим. Увидев группу товарищей, Энгельгардт подбежал к ним, как мальчик.

— Пушкин приехал! Пушкин приехал! Пушкин приехал! — громким шепотом выпалил он и потащил их к нему.

Корнеты, забыв свою юную важность, прикладывали руки к козырьку и выражали свое восхищение видеть поэта. Движение по тротуару было отчасти нарушено. Любопытные горожане останавливались и глядели на этого небольшого смуглого человека в шинели и красной рубахе, огражденного молодыми офицерами, точно они взяли его в плен.

Да и похоже было на то: Пушкина так и не отпустили.

Сначала вся группа отправилась на почту. По дороге стрелой навстречу им врезался розовощекий корнет Куцинский.

— Это Пушкин! — кричал он. — Я в книге прочел с подорожными. Клянусь вам, сам Пушкин!

— Вы правы, — смеясь, отвечал ему пленник. — Коллежский секретарь Александр Пушкин, едущий из Одессы во Псков не «по собственной надобности».

Куцинский в смущении все повторял:

— Да нет же, я сразу узнал, как только увидел… Мне сердце сказало.

Офицеры смеялись, настроение их было приподнятое, но они не знали еще, чем его выразить. А впрочем — конечно, шампанское! Шампанского, однако же, первым потребовал сам неожиданный гость — и хозяин, — едва они переступили порог почтовой станции. Потом перешли к Куцинскому и племяннику Энгельгардта, жившим совместно. Пирушка здесь закипела широко. Тосты провозглашались один за другим. Пушкина заставляли читать. Он не отказывался. Стихи были вольные, ему рукоплескали, качали, подкидывали под потолок. Перед вечером разразилась гроза, рокоча над Днепром. Отъезд задержался, и перешли всею гурьбою в гостиницу. Разговоры становились все оживленней. Спросили было и карты, а Пушкин вытащил уже пук ассигнаций:

— Давайте, могу! Вот они — деньги.

Но кто-то присел к клавикордам и заиграл ритурнель, довольно печальную. Все переглянулись, точно был заговор, и расступились. Пушкин увидел, что на диване сидит офицер в красной феске на голове и ярком молдаванском плаще; перед ним на пол с дивана спускалась огромная траурная шаль. Все это, как оказалось потом, певец прихватил по дороге. За ритурнелью раздались и звуки печального красивого голоса:

Гляжу, как безумный, на черную шаль,

И хладную душу терзает печаль…

От группы молодых людей тогда отделились еще два человека и принялись, очень искусно, легко, едва намечая движения, мимически изображать эту историю страстной и несчастной любви.

Слух о том, что «Черную шаль» в Москве исполняли на сцене, дошел до Могилева недавно. Мимический аккомпанемент родился в тот вечер как импровизация. А самая музыка Верстовского показалась всем вдвое прелестней оттого, что ее слушали в присутствии Пушкина. Певец исполнял мелодию с чувством и страстью, а когда прозвучали слова: