Пушкин. Тайные страсти сукина сына - [64]

Пушкин замолчал, соглашаясь с нами, но, кажется, надежды он не испытывал. Через несколько минут он сказал:

– Мне кажется, что много крови идет.

Шольц, посмотрев рану, наложил новый компресс, но сказал, что крови немного.

– Я обречен, не так ли? – спросил Пушкин.

Я подтвердил, что надежды мало, и добавил:

– Придет время, и я сочту своим долгом сказать вам всю правду. А теперь подождем все же Арендта, он очень сведущий медик, мы должны обменяться мнениями. Лишнее суждение, каково бы оно ни было, вам не помешает.

– Благодарю, – сказал Пушкин, – вы ведете себя как порядочный человек. Мне надо устроить домашние дела.

– Может, предупредить кого-нибудь из ваших родственников или друзей? – спросил я.

Пушкин промолчал, задумавшись. Потом повернул голову к книгам и произнес:

– Прощайте, мои добрые друзья.

Но нельзя было понять, к кому он обращался – к мертвым или к живым. Немного погодя спросил:

– Думаете, я проживу еще час?

– О, несомненно! Я спросил только потому, что полагал, вам будет приятно увидеть кого-нибудь из близких, например господина Плетнева, он здесь.

– Да, – ответил Пушкин, – но прежде всего я хотел бы увидеть Жуковского. – Потом внезапно попросил. – Дайте воды, у меня останавливается сердце.

Через несколько минут вошел Николай Федорович Аренд. Был он полноват и одышлив, сейчас по тяжелому дыханию своего коллеги я понял, как он торопился к больному. За ним почти сразу же появился обеспокоенный Христиан Христианович Саломон. Выслушав нас, они принялись за осмотр. Удалось прощупать в области нижней трети крестца под кожей пулю. Это означало, что крестец раздроблен. Арендт признал, что никакой надежды нет.

Пушкин настоял сказать правду о своем состоянии для того, чтобы успеть сделать соответствующие распоряжения. Раненый мужественно встретил слова врача:

– Я должен вам сказать, что рана очень опасна и к выздоровлению вашему я почти не имею надежды, – произнес Арендт.

Со мной он был более откровенен.

– Штука скверная, он умрет, – сказал он мне вполголоса, когда мы вышли в коридор.

Раненый потерял несколько фунтов крови, поэтому следовало как можно быстрее остановить кровотечение. Арендт прописал давящие повязки, холодные примочки на живот, освежающее питье с кусочками льда. Безусловно, эти меры продлили жизнь раненому поэту. Наружное кровотечение удалось остановить, и Александр Сергеевич почувствовал себя лучше.

Вслед за Арендтом прибыл доктор Владимир Иванович Даль, по его собственному признанию, предпочитавший медицине – литературу. Известность ему составили сказки в народном духе, в которых он стремился познакомить земляков своих сколько-нибудь с народным языком и говором. Но несмотря на эти его предпочтения, он участвовал в качестве врача в турецкой и польской военных кампаниях и был достаточно сведущ в хирургии.

Войдя, он нашел нас с Арендтом в передней и сразу спросил о положении больного. Мы ничем не могли его обнадежить. Выслушав нас, Владимир Иванович вошел в кабинет, подошел к болящему и пожал ему руку. Они говорили тихо и недолго.

Состояние духа Пушкина резко изменилось по сравнению с моим предыдущим его посещением. Он более не спорил, не нервничал, не переживал из-за мирских сует. Умирая, он заставил всех присутствовавших сдружиться со смертью, так спокойно он ожидал ее, так твердо был уверен, что последний час его ударил. Он исполнял все врачебные предписания. По желанию родных я напомнил ему об исполнении христианского долга. Он тот же час на то согласился.

– За кем прикажете послать? – спросил я.

– Возьмите первого, ближайшего священника, – отвечал Пушкин.

Послали за отцом Петром, что в Конюшенной. Больной вдруг вспомнил о своем коллеге издателе Николае Ивановиче Грече, у которого недавно умер сын.

– Если увидите Греча, – молвил он, – кланяйтесь ему и скажите, что я принимаю душевное участие в его потере.

Врачи, уехав, оставили на мои руки больного. Священник прибыл. Он скоро отправил церковную требу: больной исповедался и причастился святых таинств.

К полуночи состояние Пушкина вновь ухудшилось: началось омертвение части кишечника.

– Мне очень плохо, мой милый Иван Тимофеевич, – пожаловался больной.

Я попытался его успокоить, но Пушкин обреченно махнул рукой. С этой минуты он уже, казалось, перестал думать о себе, мысли о жене всецело поглотили его.

– Пожалуйста не давайте больших надежд жене, не скрывайте от нее, в чем дело, она не притворщица. Вы ее хорошо знаете, она должна все знать, – сказал он мне. – Вы ведь знаете, как она слаба. А со мной делайте что угодно, я на все согласен, готов ко всему.

И действительно, госпожа Пушкина, не зная, сколь велика опасность, была в полном отчаянии, и это легко понять: убежденная в своей невиновности, она вместе с тем прекрасно понимала, из-за чего произошла дуэль. Жена поэта не могла себе простить, что стала невольной причиной несчастья, всей глубины которого она пока не подозревала. Время от времени она неслышно, словно тень, входила в комнату мужа. Он лежал, повернувшись к стене, и не мог ее видеть, но каждый раз, когда она оказывалась рядом, несомненно, чувствовал ее присутствие и тихо говорил: