Пульс памяти - [130]

«Любой заново пробившийся ручеек»?..

Сколько их пробилось во мне только за эти два дня!

И каждому есть не просто собственное, а человеческое имя. Скажем, ручей Марии… Ручей Игната… Ручей Даметыча… А в давнем, том военном давнем, — ручей бабушки Пелагеи…

Далеко ли потекут эти ручьи?

Далеко.

Через весь мой мир, через всю мою бесконечность, эту маленькую дочернюю планету, отделившуюся от большой планеты Федора и Марии.

Отделившуюся, но не порвавшую с ней.

Мир наш остался единым, только еще более безбрежным. Все мое было продолжением их дел, мыслей, чаяний. А началом моим явились те минуты, когда отец, стоя посреди нашего сельского подворья, поднимал меня над собой.

И сейчас, лежащий, ушедший в землю, он продолжал поднимать меня, отчего, казалось мне, я все дальше и все лучше видел.

Поезд увозил меня от отцовской могилы к родному дому, и я чувствовал, что теперь вся земля моей Родины так же дорога мне, как и крохотный пятачок, на котором этот дом стоял.

Отвоеванная, живая, с самым здоровым пульсом на всей планете, приговоренная чужой злобой и завистью на периодические муки кровопролитий, земля эта спокойно, благословенно, как выздоравливающий богатырь, лежала в ясности своего дня. В ней не было ничего ослепительного и ничего оглушающего. И потому дела ее сыновей, не раз поднимавшихся защитить ее от врага, никогда не были ни ослеплением, ни глухотой. Вело их зрячее и чуткое сердце. Живя и падая, они поднимали: своих сыновей, а те, становясь мужами, поднимали своих.

«Так было, так будет», — проясненно думалось мне.

И еще мне думалось, что это и есть соединенная энергия поколений…

14

Стучали на стыках стального пути колеса.

«Так было. Так будет…»

Поезд нес меня по жизни, сохраненной теми, кто-смертью попрал смерть.

По узенькому коридору вагона, из дальнего конца его, шла маленькая девочка с бантами в волосах. Ее светло-голубые глаза были бездоннее неба, а улыбка — яснее самого погожего утра, и я еще раз подумал о том, что нет на земле пространств, равных пространствам, заключенным в человеке. Весь вопрос только в том, что мы сами сеем на этих пространствах. Каким ветрам позволяем разгуляться до смерчей, а какие порывы подавляем…

Из-за покачиваний вагона девочка шла неровно, опираясь растопыренными ручонками то об одну, то о другую стену коридорчика. «Не так ли, — подумал я, — ходит порою по планете человек?..»

Я ехал еще ночь и день. Попутчицами моими были две пожилые женщины, такие же молчаливые, как и лежавшие на столике гвоздики. Казалось, что за всю дорогу женщины не произнесли ни звука. Но все же мне предстояло услышать голос одной из них. Едва я, дождавшись своего разъезда, спрыгнул с подножки на землю, как из открытого окна вагона раздались обращенные ко мне слова:

— Гражданин военный!..

Я поднял голову и увидел одну из своих попутчиц.

— Вы забыли цветы.

И я вдруг, чего-то боясь, почти крикнул им:

— Оставьте гвоздики. Оставьте! Пусть едут.

Женщина недоуменно пожала плечами и отошла от окна.

Я стоял на родном полустанке, не веря в сложившуюся на моих глазах причудливость обстоятельств.

Вечерело. Вблизи от меня и далеко окрест виделось все знакомое, веяло запахами истомленной в зное травы, с ними спорили сквозные струи хвойного настоя, но все это сразу таяло и растворялось в дыхании ближних нив, едва его приносила с собой новая тепловая волна.

Какой запах становился сильней, туда и манили веером расходившиеся от полустанка стежки. Но меня тоскующе ждала одна — стежка, ведшая к родимому дому.

Лугом, полем, лесом и опять лугом и полем…

Путь, обратный тому, который проделали мои отец и мать, когда бежали на полустанок к Василию.

И я пошел по этой стежке, нетерпеливо думая о том, что вот-вот пройду мимо того места, где из рук обессилевшего отца выпала буханка хлеба.

Где-то вон там — узнал я впереди себя зеленую пологость — скатилась буханка с бугорка в траву. И за ней не потянулись руки. Были на обреченно скупом счету секунды, мгновения, и хлипко, на пределе, билось загнанное дыхание.

Горячее, болезненно громкое и частое, оно вдруг коснулось меня.

Коснулось из прошлого — как живое.

Человека нет, а дыхание его живет.

Живет порывом легкого ветра над полем, частичкой воздуха над землей.

И кровно родному слуху оно всегда доступно.

Круг моих раздумий, волнений и воспоминаний замыкался: я шел по отчей земле, отчей тропой, к отчему дому. Шел из печального прошлого, из того необжитого прошлого, в котором безвременно завершился путь моего отца. И выходило, что шел я не только к отчему дому, но из отчего далека.

И шелестело мне оттуда отцовой страничкой письма:

«…Земля и тут, сын, добрая, как наша. Только б силу рукам да старание. Накормит досыта. Но счас ее, окромя всего, охранить еще надобно, оберечь. Забота-заботушка. И, думаю, сдюжат наши люди, никто, гляжу я тут, не засунул руки в печурки. От рани допоздна — без розгибу, в поле да в поле. А, знать, и хлебу быть…»

Потом — строки к матери из госпиталя. Уже из Кукотина:

«…А тут хоть и песчано местами, да родит, сказывают местные, не худо…»

Всю землю он любил, как свою родную. И верил в нее.

…Позади меня стучали колеса уходившего поезда. «Что отзывается их бегу? — подумал я. — Металл? Или это просто дорожное эхо, детище людской жажды видеть и знать бел свет?»