Пульс памяти - [108]

Я до сих пор в подробностях помню этот рассказ Федора.

45

…Через большое село близ Калача гнали пленных немцев. Вдруг из толпы селян метнулась к колонне женщина, крича:

— А, ирод… ирод… Это ты… это же ты глумился… Доченька моя, кровиночка… Люди мои, это он… он… И еще трое… доченьку мою насильничали… До смерти они ее… Люди мои…

Женщина рванула за грудь крайнего из немцев, рослого, в два метра, верзилу, но он оттолкнул ее от себя, как былинку, прячась в глубь колонны. Женщина кинулась за ним, ухватилась за полу шинели, силясь вытащить пленного.

Колонна в этом месте смешалась, движение застопорилось. На крик подошел старший конвоя — лейтенант:

— В чем дело, мамаша?

— Это он… — показала женщина на немца. — Сыночек мой, вот как истинный бог… он сгубил дочку мою… Вареньку мою… Пятнадцати годков… Трое их было… Насмерть они ее… При мне…

Лейтенант крикнул что-то пленному по-немецки, тот, бледнея, вышел из строя. Рука лейтенанта потянулась к кобуре, в руке тут же зачернел пистолет. Измерив взглядом немца, затем сгрудившихся вокруг селян, лейтенант протянул пистолет женщине:

— Кровь за кровь, мамаша. Стреляй гадину.

Женщина послушно приняла пистолет, взяла его обеими руками, лицо ее сделалось бледнее, чем у немца, глаза ожесточенно затемнились. Пистолет, дрожа пополз вверх, почти упираясь дулом в живот немца, затем поднялся выше, на уровень груди.

— Кровь за кровь, — спокойно повторил лейтенант, — за тобой суд и право, мамаша.

Женщину бил нервный озноб, руки тряслись, она, решаясь и не решаясь, так закусила губу, что из уголка рта по подбородку струйкой потекла кровь.

— Кровь за кровь, — внезапно охрипнув, еще раз произнес лейтенант.

Но у женщины только сильней задрожали руки, она покачнулась, сделала шаг назад, пистолет упал на землю. Женщина закрыла лицо руками и, рыдая, произносила сквозь всхлипывания:

— Ирод… ирод… Доченька моя… Пятнадцати годков не было…

Под общее молчание, шатаясь, женщина уходила от колонны. И когда всхлипывания ее стихли, лейтенанта окликнул со стороны басовито-раздраженный голос. Все обернулись — в машине, невесть когда остановившейся поблизости, сидел генерал. Он, видимо, наблюдал все с самого начала, поэтому, не задавая вопросов, зло просверлил лейтенанта взглядом и стал отчитывать его:

— Что за самосуды? Кто дал вам право, ретивый судия?

Лейтенант стоял перед генералом подобравшись, по-уставному, но глаза его смотрели открыто и не робко, даже без смущения. Все было в нем так же естественно, неподдельно, как и убежденность, с какою он произнес:

— Я был уверен, товарищ генерал, что женщина не выстрелит. Она же наша, советская. Не из Германии…

С лица генерала стекла суровость, в глазах поселилось любопытство. Не в слова и в голос еще прорывалось раздражение:

— А не сумасбродны эти ваши опыты?

Но лейтенанта и это не сбило с тона, с прежней открытостью и верой в свою правоту он выпалил:

— Пускай немчура посмотрит, насколько мы выше их. И дома потом расскажут…

— А вы их уже и домой готовы отпустить?

— Придет, видно, час, товарищ генерал.

— И насильника?

— Насильнику ответ держать.

Генерал долго смотрел в молчании на лейтенанта, по старому лицу скользили не то тени грусти, не то отголоски стихавшего гнева. Или генерал поймал себя на мысли о том, что до сего времени он ни разу не сталкивался с такой ясной и твердой уверенностью в победном исходе войны, какую высказал сейчас этот почти еще безусый лейтенант? А может, генерал просто подумал про себя, что и он поступил бы в подобном случае точно так же?..

Молчание генерала так затянулось, что лейтенант позволил себе переступить с ноги на ногу. И это прервало скрытые мысли генерала.

— Идите… политик, — сказал генерал и осекся, явно недовольный тем, что не смог скрыть нотки теплоты в голосе…

…И в словах Федора, когда он рассказывал, была теплота, даже восхищение безвестным лейтенантом. «Вот ведь деятель…» Эта иронически произносимая фраза могла означать у Федора и высокую похвалу…

И я думал опять: вот они, вечные властители философских раздоров, — добро, зло и вера — еще в одном сочетании. И сколько бы ни возникало таких сочетаний, суть их остается неизменной: побеждает человеческое.

А оно в детях — от отцов и матерей.

46

От отцов…

Едва подумал — и новая вспышка в памяти, снопик искорок ее неутомимого кресала…

Как-то зимой, вернувшись из школы, я взял наше одноствольное охотничье ружьишко, приладил лыжи — и скоро шел уже по переметному насту за речкой.

Шел конечно же не на охоту и ружье взял без всякой цели, больше — из мальчишечьего форсу.

Поле скоро кончилось, я вошел в лес, и тут встретил меня своим торопливым перестуком дятел.

Встретил себе на горе.

В белесой, окоемно зимней глубокости леса кузнечное это занятие птицы — всегда музыка. Уметь бы слышать да понимать!

А меня повело другое.

Крадучись, пошел я на одинокий, не сильно отдаленный стук — и вот он уже все явственней, все четче… И словно бы не дерево долбит дятел, а дружески-тоскливо стучится в какую-то мысленную твою дверь. Открой, мол, впусти! И возьми на память прекрасное лесное эхо моего птичьего труда. В нем навсегда сохранится для тебя голос родных мест и самого золотого твоего времени — детства…