Пулковский меридиан - [41]

Нагнувшись над тонкой водяной струей, Вова вдруг окликнул Женю Федченко.

— Жень, а Жень!

— Ну?

— Жень, а папа? — спросил он очень тихим голосом. — А папа мой — что он, по-твоему, был? Большевик?

Женька задумался.

— По делу — большевик, — сказал он наконец. — Он, видать, большой революционер был. А что ты думаешь! За малое не казнили бы…

— Ну, а вот я? — проговорил Вова минуту спустя, и голос его дрогнул. — Как же я теперь?.. По-моему, я теперь тоже уже должен за большевиков быть…

— Ну, а ты что же думаешь? Нет, что ли? — ответил Женька, с нежностью смотря на его согнутую над раковиной фонтана спину. — Конечно, за большевиков! Факт!

Глава VI ПОБЕГ

Утром тринадцатого мая всех пленных, взятых в Попковой Горе и в ее окрестностях, отправили в белогвардейский тыл, в штаб.

Всего, не считая тех, с которыми покончили ночью, набралось около двух десятков: человек пятнадцать стрелков-красноармейцев, трое командиров. Командиры были Николаев, Трейфельд и какой-то незнакомый комбат, некто Жаба, кругленький, лысоватый человек не то из учителей, не то из адвокатов, судя по разговору и манерам… Всех их разделили на две партии: командиров отдельно, красноармейцев отдельно; поручик Данилов строго-настрого приказал не допускать между ними никакого общения.

Красноармейцев погнали из деревни раньше. Когда, окруженные конвоем, они проходили мимо той избы, где вчера была квартира комбрига 3, за частоколом они увидели в садике своих недавних начальников. Комбриг Николаев, глядя куда-то вдаль, сидел на лавочке у самой калитки. Трейфельд, стоя наклонившись, горячо говорил с ним о чем-то; третий, толстенький, поодаль, сломил с куста сирени полураспустившуюся, смоченную утренней росой гроздь и, уткнув в нее короткий нос, нюхал.

Измученные красноармейцы, почти все без головных уборов (двум скрутили руки назад — наверное, подозревали, не большевики ли), как по команде, обернулись в сторону садика. Часовой при командирах стоял в отдалении: велено было с этими пленниками не безобразить. Это многим показалось подозрительным.

Кое-кто глухо выругался, один или два яростно сплюнули в их сторону: «Шкуры продажные! Переметнулись! Ну, погодите же!»

Николаев поднял голову и выдержал эти взгляды. Он долго смотрел вслед своим. Трейфельд отвернулся, чувствуя, что, помимо воли, краснеет. Проклятое положение: ни объяснить, ни оправдаться!.. Только комбат Жаба не моргнул глазом. Щурясь, задыхаясь, он с наслаждением нюхал молочно-лиловую кисть.

Красноармейцев вели человек пять белых солдат с винтовками, но еще около десятка человек сопровождали их. Эти были в крестьянской одежде, в высоких сапогах; здоровенные разного возраста люди — от безусых парней до пожилых бородачей. За плечами у них висели то обрезанные винтовки, то охотничьи ружья. Конвоиры-солдаты шагали молча, насупясь, глядя перед собой. Эти же смотрели зверями, рыскали вокруг, зло цыкали, покрикивали на пленных:

— Ну, тама! Чаво ползешь, быдто медведя боишься?! Пшол, пшол! Отдохнешь завтра, в яме!..

Комбат Жаба, улыбаясь круглым своим лицом, поглядел на них, точно его это совсем не касалось.

— Кулачки? — подмигнул он часовому. — Местные? Небось, они-то вас сюда и привели?

Солдат диковато глянул на него и отвернулся.

Через полчаса пришли и за командирами. Оказалось, что старшим в этой партии конвойных является унтер-офицер Панков, тот самый, который вчера опознал генерала Николаева. Под его началом были тоже двое солдат и двое местных «добровольцев», — два рослых чисто одетых парня с равнодушными жесткими и широкоскулыми лицами. Солдаты держались очень вяло. Парни уперлись в пленных тяжелым взглядом, полным не то страха, не то бессмысленной, безотчетной ненависти.

Но на подвижном писарском личике старшего, свеже-побритом теперь и уже блестящем от пота, разлилось привычное подобострастие.

Он вполголоса, почтительно — унтер к превосходительству — обратился к Николаеву:

— Так что… вас-сдиссь, извиняюсь… Дозвольте просить… в путь-дорожку бы!.. Поздненько-с! Проканителимся — сами намучитесь… — И еще тише: — Курить не изволите, вас-сдиссь?.. А, господа поручики? Ну, как угодно-с! А то… имеем дешевый табачок… Папиросочки…

Генерал Николаев встал, холодно пожал плечами. Но комбат Жаба, прислушиваясь, хитро подмигнул этому оборванному унтеру.

— А ну-ка, любезный, — тонким, ненатуральным голосом толстяка, добродушно и радостно заговорил он, — удружи-ка мне пачечку, — в долг, до места. А там я с тобой разберусь… Благо попали наконец; добрались!

Генерал Николаев внимательно, с вопросом посмотрел на него. Потом он снова пожал плечами. Пожал плечами и Трейфельд. Жаба, странно, многозначительно взглянув на них искоса, коснулся пальцем кончика носа.

* * *

Над Попковой Горой вставало погожее утро. День обещал быть знойным. Небо синело, точно вымытое росой: нигде ни облачка. Петухи все еще горланили. Яблоня, в ветвях которой вчера вечером пел соловей, стояла теперь наполовину в тени, наполовину на солнце, вся окутанная розоватым дымом цветов. На ней гудом гудели пчелы, и земля под ее ветками была вся, как снегом, усыпана опавшими лепестками.