Пуговицы - [20]

— Значит, честный. — Она поковыряла носком кроссовки асфальт, как это делают дети. — Ну все, спасибо, я пошла!

Но не мог же я отпустить ее просто так! Ветер безумства, который давно не тревожил меня, вдруг ударил в голову:

— Нет уж! Стоп! У тебя еще есть время?

— Конечно!!!

— Тогда — поехали!

Я снова схватил ее за руку, мы выскочили на шоссе и поймали машину. Она ни о чем меня не спрашивала.

Что было потом, помню, как сон. Мы поехали к одному старому художнику, моему давнему приятелю, у которого на крыше пили шампанское, водку и ситро «Буратино». Затем все вместе отправились в еще одну мастерскую и попали (что, впрочем, не удивительно — гуляли тут всегда и подолгу) на грандиозную постсовковую пьянку. Моя потрясающая (другого слова я не мог подобрать!) «Царевна-лягушка» произвела фурор среди старых акул пера и кисти. Мы пели, пили, а под утро стреляли в сереющее небо из духового ружья, пока возмущенные соседи не вызвали милицию. Пришлось потрясти своим удостоверением и быстренько раствориться в молочно-розовом рассвете.

— Ты не устала? — спросил я ее по дороге домой.

— Конечно нет! — Она была свежа, как и днем, когда я впервые увидел ее.

— И все это безобразие тебе понравилось?

— Конечно да!

Я пожал ей руку:

— Тогда я действительно женюсь на тебе!

Мы вышли у ее дома.

— Когда? — серьезно спросила она.

— Завтра подадим заявление! — выпалил я.

— Тогда до завтра?

— До завтра!

Она уже была на пороге подъезда, когда до меня дошло, что я не знаю имени своей «невесты».

— Как тебя зовут? — крикнул ей вслед.

Она обернулась.

— Лика.

— Анжелика? — не понял я.

— Ни в коем случае! Просто — Лика. И никак больше!

Елизавета Тенецкая

1

…В последнее время ей все чаще приходила на ум песня Высоцкого: «Нет, ребята, все не так! Все не так, ребята…» Почему не так, когда вот они — счастье, признание, исполнение желаний, дом, семья? Она дождалась. Вот едет в черном «оппеле» в трехкомнатную квартиру в центре города… А когда входит в какой-нибудь зал, всегда слышит шепот за спиной — восторженный или завистливый, не имеет значения. Но ее все чаще преследует этот запах — плесени. Он исходит от флакончиков с дорогими духами, от авторских работ, висящих в квартире на стене, от подарков, присылаемых отовсюду… От себя самой. Она уже не знает, нужна ли кому-то на самом деле или все дружеские связи основаны на взаимовыгодных условиях. Она не знает, действительно ли не утратила своих способностей или же признание ее таланта — дань высокому посту ее мужа. Когда-то она решилась бросить все это, тайком уехала в Литву, скрытой камерой отсняла уникальные кадры атаки телецентра, взяла кучу интервью. Но делала это не ради славы. Там, в Таллинне, у костров, горящих на улице, она снова была по-настоящему счастлива. Потому что здесь, дома, было: «Нет, ребята, все не так…» Она боялась себе признаться, что обманулась, что ожидания оказались напрасными. И все это — завязано на ее муже, которого она считала героем. Еще страшнее было думать о том, что он вовсе не герой, что попался под горячую руку властей почти случайно. Она вспоминала, как думала о нем все эти годы ожидания, и ей становилось горько. Если он вернется, думала она, и будет лежать один, всеми забытый, брошенный, покрытый коростой посреди ледяной пустыни, — она подойдет и ляжет рядом, отдавая ему все свое тепло. Она готова была замерзнуть рядом — молча и преданно, как собака. Но этого не понадобилось. Он вернулся. Удивленно и достаточно равнодушно окинул взглядом дочку, свозил Лизу к своим родственникам, быстро, по-деловому «оформил отношения» и окунулся в политику. И, как подозревала Лиза, только потому, что иного пути у него не было — все произошло в нужный год и в нужном месте. Года три он приходил домой под утро, чаще всего от него пахло алкоголем. Вначале — дешевым, потом дорогим. Он все профессиональнее говорил о национальной идее, его речи и интервью печатались в газетах, Лиза начала замечать, что это доставляет ему удовольствие. И если на протяжении двух-трех недель о нем не было в прессе или на телевидении никакой информации, он тускнел, как копейка на дне ручья, и организовывал все новые акции протеста или поддержки. Лизу удивляло и то, что он отнюдь не ходил в оппозиционерах, а, как писали газеты, «отличался толерантностью», которую она про себя называла приспособленчеством. В юности она заслушивалась его пламенными «кухонными» речами, была уверена, что он — истинный пассионарий, а теперь ее раздражали его репетиции перед зеркалом, походы к имиджмейкеру, охранники. Ужаснее всего было и то, что она сама пользовалась всеми благами, неожиданно свалившимися на голову. Теперь, когда муж ездил за границу и мог спонсировать ее проекты, ей это стало неинтересно. И она постоянно, неосознанно делала то, что нельзя. Например, сидела на площади вместе со студентами, в то время как муж приезжал их увещевать прекратить голодовку, участвовала «не в тех» акциях и не давала интервью. Все, что вызывало эйфорию вначале, пугало ее. И она все чаще задумывалась о том, что именно теперь, когда провозглашена независимость, замолчат самые честные, самые талантливые голоса, потому что начнется повальная спекуляция святынями. Жизнь в прямом смысле распалась на две половины — черную и белую. И черная пришлась на самый лучший отрезок жизни. И максимализм этого лучшего возрастного периода, нахлебавшись чернухи, теперь оставлял на белом серенький след недоверия ко всему происходящему. Несмотря на все катаклизмы девяностых, СИСТЕМА продолжала существовать. Лиза представляла ее в виде песочных часов: перевернешь — и снова сыпется, только в обратную сторону. Все новые понятия, введенные в обиход за последнее десятилетие, тоже оказались всего лишь ухищрениями СИСТЕМЫ. Она подкормила тех, кого следовало подкормить, и подтолкнула тех, кто едва держался на ногах. А к концу века все это становилось циничнее и проще. Лиза решила плыть по воле волн. Теперь она хотела одного — обеспечить хорошее будущее своей дочке. Но Лика росла странным ребенком, словно законсервированным в себе. Ее сосредоточенность иногда пугала. В семь лет она нарисовала и повесила в своей комнате лозунг: «Люди — вы свободны!», а после того, как на одном из домашних приемов отец завел соратников в детскую и с гордостью показал эти каракули, Лика сорвала его со стены и выбросила в мусор. Она могла часами рисовать, и Лиза отдала ее в художественную школу, затем — в Институт искусств. Но ничто не вызывало у девочки особенного энтузиазма. Слава Богу, что она не подсела на наркотики и не вошла в круг «золотой молодежи». Но что ее ожидает в будущем, Лиза не представляла.