Пуговицы - [13]

3

Весной начался призыв. Многие ребята с нашего курса уже отслужили в армии (предпочтение при приеме на сценарный и режиссерский факультеты отдавали именно таким), и забрать должны были меня. Я видел, как помрачнели родители, как они подолгу просиживали на кухне, о чем-то совещались. Мама рыдала не переставая, отец целыми днями бегал по инстанциям, висел на телефоне, часто приходил домой навеселе, и мама его не ругала. Даже наоборот: доставала через свою подругу Верочку (ту самую, у которой недавно погиб сын) дорогие импортные коньяки. Но в суть их хлопот я не вникал до того момента, когда предки торжественно не сообщили, что служить в армии я не буду. И мое безумие улетучилось в один момент. Армия! Вот что спасет меня. Я должен уехать, вставать по звонку, бегать на плацу, падать лицом в грязную землю, отдаться чьей-то воле — подтверждая тем самым свое превращение в робота, в механизм, в объект для муштры.

Утром я помчался в военкомат. А вечером выдержал нелегкий разговор с родителями, закончившийся вызовом «неотложки» для мамы. Я мужественно пережил ритуал «проводов», не усадив рядом с собой ни одной из своих воздыхательниц и выслушав все напутственные речи отца. Я хотел поскорее избавиться от всего этого.

А потом я ехал в вагоне, смотрел на стриженые затылки вчерашних школьников, своих товарищей, и улыбался. Я ехал от нее. Я был почти счастлив. Оглушенный и ослепленный, лишенный всех конечностей кусок биомассы, желающий одного — убивать или быть убитым.

И когда после скорой подготовки в Таджикистане нам объявили, что мы едем в Афган, счастье и покой наконец снизошли на меня. Это было то, что нужно!

Декабрь 1994 года Денис

1

За неделю до Нового года я получил приглашение работать в столице. Переговоры о переводе «талантливого сценариста-клипмейкера» велись между мной и телевизионным агентством уже давно. Но вначале меня не устраивал тот факт, что придется жить в родительском доме. Только когда мои работодатели сообщили, что готовы купить квартиру в центре города, я согласился.

И вот теперь я провожал год в своей однокомнатной «казенке», в которой жил после распределения в этот не такой уж и маленький, но все же — провинциальный городок.

Мне нужно было собраться с мыслями и вообще — собраться, поэтому я прекратил всяческие контакты с внешним миром. Только еще похаживал на прежнюю работу, подписывая разные бумажки, и скрывался от телефонных звонков приятелей. Друзей у меня не было. В этом городе оставалась женщина, перед которой я, конечно, испытывал чувство вины, ибо так на ней и не женился. Все в моей голове смешалось за эти годы, превратилось в кашу, и теперь нужно было осмыслить, подвести некоторый итог практически бесцельно проведенных лет…

За окном медленно разворачивались и свисали на землю длинные спирали снега, они были похожи на бинты. Казалось, что там, высоко в небе, лежит огромный раненый великан.

Мне стукнуло тридцать пять… Хороший — если не б`ольший — кусок жизни остался позади. Что в ней было? Одно можно сказать определенно — я везунчик. Таких обычно ненавидят и побаиваются, к таким тянутся только для того, чтобы почерпнуть энергии, подпитаться и идти дальше.

…В Афгане меня не шлепнули, и я попросился на второй срок, а когда благополучно оттрубил и его, остался на следующий. На меня смотрели, как на идиота или же — законченного убийцу. Я и правда чувствовал себя не совсем нормальным. В моей голове словно крутилась бесконечная бабина кинопленки, на которую я отстраненно фиксировал события. Единственное, чего я не хотел, — валяться с развороченным пахом посреди чужого поля, как Серега из Набережных Челнов. Вернее, посреди поля — это еще можно, но развороченный пах… Снесенный череп, как у Кольки из Луганска, меня бы устроил больше. Вообще, самым страшным было не присутствие смерти, а мысль о том, что с тобой будут делать потом, — как поволокут в брезенте в глинобитную мазанку, называющуюся «моргом», притрусят дустом или еще каким дезинфицирующим порошком… Но это в лучшем случае, если подберут свои. Понимая, что я попал в глобальную пертурбацию, почти в Средневековье, я обращал внимание на детали, понимая, что только они имеют хоть какой-то смысл и осязаемую фактуру. Моя память зафиксировала множество различных вещей, которые мучают меня по ночам до сих пор: разрезанная пополам крыса (она пробежала по столу как раз в тот момент, когда мы глушили спирт, поминая Серегу, и наш старлей перерубил ее ножом, словно в ней воплотилась смерть нашего товарища), розовый сосок, светящийся в прорехе бесформенного вороха тряпья, прикрывающего то, что некогда было человеческим существом, испуганные черные глаза Зульфики (полусумасшедшей юной пуштунки, следовавшей за нами) в тот момент, когда Тимохин делал к ней свой «третий подход»… Три кратковременных отпуска я провел неподалеку, в Таджикистане. Я не рвался увидеть чистую постель и вид на набережную Днепра из окна своей спальни. Себя в той жизни я не видел.

Родители забрасывали меня письмами. И только когда неожиданно замолчали, я решил, что пора вернуться. Я отказался от направления в военную академию, чем несказанно удивил командование, и поехал домой. По дороге я читал Хэмингуэя, покуривал «травку» в туалетах поездов и думал, что я — типичный представитель «потерянного поколения».