Когда на этой выморочной улице появилась черная Олимпиадина криворогая коза, идущая решительно и одновременно как-то несерьезно, с отклонениями на торчащие из-под снега темно-зеленые пучки вялой травы, Парамоше вдруг сызнова сделалось грустно, не по себе. Он совсем было освободился от подлиповских забот, ничто, казалось, теперь, со смертью Олимпиады Ивановны, не связывало более Васеньку с этим печальным местом, готовым вот-вот погрузиться, залечь под тяжелые семимесячные русские снега; сидел он теперь на лавке, порожний, освобожденный от каждодневных обязанностей, с чувством исполненного долга, вновь, как прежде в бродяжничестве, — сидел, кейфуя, и вдруг… увидел козу, которую баба Липа, перед тем как подоить, всегда целовала в козлиные губы и хлебную корочку совала. И вот желтоглазая осиротела. Ишь как бойко засеменила, свернув с дороги под старую липу, как наддала, прибавила шагу, устремляясь к родному хлевцу… Что делать? Не брать же рогатую с собой? И куда с собой? К следователю? В камеру предварительного заключения?
«Подоить ее необходимо. Прежде всего, — усмехнулся Парамоша своей хозяйственной жилке, неизвестно откуда взявшейся. — Подоить и с рук на руки Сохатому передать. Пусть распоряжается скотинкой.
А мне тут делать больше нечего. Вот разве что… за иконой пошарить».
Позднее, когда подлиповский эпизод в биографии Парамонова сделается «грустной историей», когда все утрясется и далеко не все осмыслится, Васенька еще долго не перестанет удивляться количеству и разнообразию старушечьих ценностей, сконцентрированных не где-нибудь в сундуке, а там, на треугольной полочке за вышитым полотенцем, за спиной Богородицы. Во-первых, что ни говори, а библиотека. Из двух необходимых книг. Из двух, чтобы не распылять убеждение, а также внимание к происходящему вокруг и внутри себя. Читаных-перечитаных. Впитавших слезы и пот земных надежд и раскаяний. Во-вторых, деньги. И немалые. Триста двадцать рублей, без той, ранее «отначенной» Василием пятерки. В-третьих, завещание! К сожалению, не заверенное нотариусом, но продиктованное добротой Олимпиады Ивановны. На оборотной стороне голубой тетрадной обложки, не тронутой типографскими знаками, «химическим» чернильным карандашом (Парамоша встречал этот огрызок карандаша в Олимпиадиной рукодельной консервной баночке, где брякали пуговицы, наперсток, нитяные катушки с иглами и прочая починочная мелочь) было выведено с подслюниванием грифеля (чтобы «ярчей»): «Оставляю домик свой подлиповский с козой Фроськой и всем огородом а также имуществом племяннику моему названному ^ Васеньке Парамонову Дуардычу. Пусть владеет, если захочет. И денежки триста рублев на похороны тоже ему». И подпись: «Курочкина». Каждая буковка хотя и коряво, но самостоятельно выведена.
«И когда успела нацарапать? — подивился Парамоша. — У старушки на такое сочинение наверняка часа два усердного труда ушло. Ну бабка, спасибо».
И еще отметил: неплохие иконки на той божнице столпились, есть весьма стоящие. И прежде всего — старенькая с Борисом-Глебом, а также очень красивый, молодого, но тонкого, яркого письма Александр Невский, портрет средневекового князя, так сказать, одного из первых русских офицеров — в кольчуге, русых кудрях и со взглядом, сверкающим отвагой и праведным гневом.
Парамоша как-то машинально обернул Невского вышитым полотенцем, запихал доску под ремень, в штаны. Маленькая, поеденная жучком-точильщиком, двухсотлетняя "борисоглебская» беспрепятственно поместилась во внутреннем кармане Парамошиной курточки.
В сундуке, что стоял возле кровати, в ногах у покойницы, Парамоша отыскал изъеденный молью коричневый шевиотовый костюм, вероятно, еще мужний, довоенный. Брючата оказались целей пиджака, и Парамоша решил их пододеть под холодные джинсы — как-никак, зима у порога. В кармане пиджака обнаружилась пачка дешевых довоенных папирос «Красная звезда», на упаковке изображен мотоциклист на мотоцикле с коляской и фоном — большая красная звезда. Папиросная бумага на гильзах частично пожелтела, табак усох, вытрусился, и все же несколько штук цельных папирос в пачке имелось, и Васенька осторожно, с невольным благоговением закурил довоенный ослабевший табачок, вдыхая дым, как само время.
Еще из сундучного скарба сгодились на Васеньку теплые, грубой, крестьянской вязки мужские носки («в тяжелых сапогах далеко не уйдешь, а в кедах с такими носочками в самый раз»). Однако более всего порадовал Парамошу такой же, как и носки, надежный свитерок, этакая кольчуга шерстяная — скорее всего, связанная Олимпиадой уже после войны для сына Пашеньки и возвращенная из отдаленных мест после гибели сына по акту списания. Еще раньше, находясь после избиения на печке, заприметил Парамоша свалявшийся заячий треушок, тот самый, в котором, должно быть, Олимпиада Ивановна своего мужа во сне видела. Треушок весь облез, высох, заскоруз, и все же это был головной убор, и Парамоша водрузил его на свою невеселую голову.
Облачившись в теплое, туго зашнуровав кеды (ногам в носках было не просто тепло, но жарко, будто в валенках), Парамоша почувствовал себя готовым к дальней дороге.
