Пучина - [83]

Мадонна и Кабан разом воскликнули:

— Консул! Консул!

— Да, мой друг, консул. Узнав, что я отправляюсь в Сан-Фернандо дель-Атабапо, он поручил мне тайно собрать сведения о преступлениях и убийствах, совершенных Фунесом на колумбийской территории.

Когда я вышел из барака с притворной гордостью влиятельного человека, Кабан и мадонна не переставали бормотать:

— Консул! И они — друзья!

— Скажите, пожалуйста, — спрашивал меня Кабан, — не могут ли выйти у меня неприятности из-за этого индейца Фунеса?

— Но разве вы, генерал, принимали активное участие в событиях роковой ночи?

— Против воли! Против воли!

Мадонна прервала нас:

— Не может ли сеньор консул помочь мне собрать долги? Ты сам видишь, Кайенец не признает долга и уехал из фактории, чтобы не платить ничего. Запиши у себя в книге...

— Но разве каучук, который ты забрала со склада...

— Это сернамби низшего сорта. Снаружи ком такого каучука гладкий и твердый, а внутри — один песок, тряпки и мусор. Вся партия этого каучука пропала. Он не выдержал испытания: когда его бросали в воду, он шел ко дну. Если бы консул выслушал мои жалобы...

— Надо ехать на место его стоянки.

— А если он еще не приехал...

— Он едет, он едет, он уже на Ягуанари. Женщина, по имени Грисельда, сообщает в своих письмах много разных вещей. Надо допросить ее.

— Я боюсь ее. Она злая. Кто-то из них, она или другая, поранил лицо бедному Баррере.

— Бедному Баррере?

— Поэтому-то я и не подпускаю ее к себе.

— Надо немедленно допросить ее.

— А ты не побоишься?

— Нет!

И нинья Грисельда пришла.

Никогда в жизни я больше не испытаю таких томительных минут ожидания, какие я пережил в тот вечер, когда мадонна Сораида Айрам с наступлением сумерек повесила фонарь в дверях своей комнаты, выходившей на реку. Это был условный знак. По дрожащим струям Исаны бежали отблески света, вызывая сюда баржу, на которой гребцы уже готовились к отплытию.

Я не могу с уверенностью сказать, в какой момент я убедил мадонну бежать вместе со мной. Мозг мой пылал сильней, чем фонарь на притолоке, пылал, как маяк, зовущий корабль войти в гавань. Одна фраза, только одна фраза неистово стучала у меня в мозгу, вызывая перед глазами отчетливые образы: «Кто-то из них, она или другая, поранил лицо бедному Баррере». Кто же, кто же эта другая? И за что она его ранила? Из ревности, из мести или готовясь бежать? Была ли это Алисия? Которая из двух опередила меня и слабой рукой оставила на лице негодяя смертельный рубец, который предстояло углубить моей руке, гневной руке мужчины? Я изнывал от нетерпения, и перед моими глазами плясала усмешка окровавленного лица, но то была не усмешка, не лицо, а челюсть Мильяна, оторванная рогом и нагло смеявшаяся загадочным и страдальческим смехом, похожим на смех Барреры, на смех Барреры!

Я пил, пил, пил — и не пьянел. Мои нервы сопротивлялись наркотическому действию алкоголя. Я вырывал рюмку у Кабана и, осушая ее, видел, как свет фонаря окрашивал ее стекло свинцовым блеском кинжала. С нетерпением дожидаясь лодки, я несколько раз ходил от барака к реке и следил за поздней звездой; я высчитывал время ее прохождения через зенит, чтобы знать, когда наступит час полуночи. Пьяный Кабан повсюду следовал за мной и докучал мне сплетнями и вопросами:

— Я выдал мадонне каучук со складов: мне было известно, что вы за нее поручились.

— Очень хорошо! Очень хорошо!

— Она подговорила Пройдоху Лесмеса поставить заградительный отряд на порогах Санта-Барбары и задержать Сильву, но его курьяра миновала пороги!

— Неужели это правда?

— Если Кайенец обнаружит убыль каучука на складе, он обвинит Сораиду в воровстве...

— Очень хорошо! Очень хорошо!

— Вы не заметили, что мадонна подготовляет бегство? Я поставлю заградительные отряды, чтобы они задержали ее, если только консул не думает подняться до Гуараку и вы не гарантируете, что он не намерен...

— Не беспокойтесь, он едет лишь для сбора сведений против тирана Фунеса.

— Почему Лесмес известил Кайенца, будто он имеет доказательства, что вы не гомеро, а бандиты?

— Клевета, клевета! Мы друзья консула — и этого вполне достаточно!..

— Сораида, Сораида, — говорил я, оставив пьяницу одного, — покинем эту тюрьму, когда возвратятся мои товарищи.

Мадонна продолжала выпытывать у меня:

— Ведь правда, что ты не посылал их к Кайенцу с доносом? Ты любишь меня, ты любишь меня?

— Да, да!

И, хватая ее за руки, я нервно стискивал их до боли и смотрел на нее безумными глазами: фигура женщины исчезала, и я видел лишь окровавленный платок на пышной груди — то был горячий пурпур, брызнувший из виска Лусьяно Сильвы.

Стояла глубокая ночь; бараки были пусты. Рамиро Эстебанес, дежуривший на берегу, пришел сказать мне, что по реке плывут срубленные ветви. Это, очевидно, был сигнал с баржи, причалившей выше по течению в незнакомой заводи.

При этой вести со мной произошло странное явление: подошвы мои похолодели, пульс стал редким, и на меня нашло непонятное успокоение! Какая-то вялость сковала все мое тело, несмотря на то; что я весь горел, как в лихорадке. Стоит ли так волноваться из-за того, что в бараки придет какая-то авантюристка? У меня нет никакого желания видеть ее, я не хочу ничего знать о ней! Если она нуждается в покровительстве, пусть сама ищет меня! И я произнес с ироническим пренебрежением: