Публицисты 1860-х годов - [110]

Анархизм, столь влиятельный в русском освободительном движении семидесятых годов, не был чем-то случайным для России. Он имел социальную — крестьянскую, мелкобуржуазную — почву и идейные истоки, коренившиеся в просветительской, идеалистической философии истории, свойственной эпохе демократической революции, всему разночинскому этапу русского освободительного движения.

В этом отношении чрезвычайно показательно движение шестидесятника Соколова к анархизму. Его книга «Социальная революция» — уникальный документ, раскрывающий диалектику смыкания идей крестьянской революционности с прудонистской идеей анархии.

«Политическое движение никогда не может иметь результатов», — вслед за Прудоном утверждает он. Как известно, Прудон заходил в своем мелкобуржуазном отрицании политической борьбы до абсурда — до утверждения того, будто «конституция — вещь совершенно ненужная», а «всеобщее избирательное право есть контрреволюция». Отрицание политической борьбы неумолимо приводило его к отрицанию государства в принципе, к отрицанию государства не только капиталистического, но и социалистического.

Весь этот комплекс идей анархизма, помноженный на призыв к революции против всех и всяких властей, звучит в книге Соколова. Филиппики в адрес буржуазного государства перерастают здесь в отрицание государства вообще. Спор с «правительственным» социализмом Лассаля перерастает в полемику с «государственным» социализмом и коммунизмом в принципе. «Принцип государственной власти, — пишет он, — может осуществляться в любой известной нам форме. Это может быть власть короля, власть дворянства, господство буржуазии или четвертого сословия. И все эти формы являются одинаково порочными, потому что в них господствует принцип насилия». Соколов подробно разбирает все пороки государственной власти — карьеризм, властолюбие, бюрократизм — и приходит к выводу, что всякая власть ведет к подавлению человеческой личности.

Правда, в одном месте Соколов оговаривается: «Государство есть историческая категория, которая развивается до самоотрицания». Однако сама суть процесса самоотрицания государства по мере развития общества, закономерности этого развития оказались непостижимыми для Соколова. Его увлекла блистательная эскапада словоизвержений Прудона, требовавшего немедленного распятия государства во имя полного освобождения личности. Он не видел всей утопичности этой прекраснодушной мечты и не поднялся до осознания единственно реального пути, который ведет к уничтожению государства, того пути, который предложил марксизм. Ведь марксизм, считал В. И. Ленин, вовсе не расходился с анархизмом «по вопросу об отмене государства как цели».

Революционаризм Соколова — и опять-таки не без влияния Прудона обернулся во второй половине шестидесятых годов еще одной неожиданностью: Соколов стал яростным проповедником «евангельского социализма». Это направление мысли Соколова примечательное ане такое уж исключительное, как кажется на первый взгляд, явление в истории русского освободительного движения.

Конечно же, для демократов-шестидесятников в целом, для «Русского слова», в частности, был характерен яростный, наступательный атеизм. Вообще в отличие, скажем, от Италии крестьянская революционность в России выступала, как правило, под атеистическими знаменами. И тем не менее и в более поздние, семидесятые годы, в пору, когда могучая проповедь шестидесятников дала такие обильные и прекрасные плоды, когда, по словам семидесятника О. В. Аптекмана, «чистое, как хрусталь, настроение, цельное, почти религиозное чувство охватило молодежь» и, выпрямившись во весь рост, она, «добрая, светлая, глубоко верующая» в идею социализма, пошла в народ, — мы встречаем отзвуки революционного «евангельского социализма». В своей книге воспоминаний «Общество «Земля и Воля» 70-х годов», написанной в якутской ссылке 1882–1883 годов, Аптекман рассказывает о знаменитом кружке долгушинцев, организовавшемся в 1872 году и положившем начало движению в народ, о его руководителе — «сосредоточенном, сдержанном, сильном и порывистом» Долгушине. Он рассказывает, что на даче Долгушина, где находилась подпольная типография, в углу на полке стоял крест, на котором вверху сделана надпись: «Во имя Христа», а на поперечной перекладине: «Свобода, равенство, братство».

«Что это — красивый жест? Фраза? — задает вопрос Аптекман. — И то и другое чуждо натуре Долгушина. Это — заповеди, дорогие сердцу Долгушина ‹…› Какие сложные движения души! Крест — символ искупления, и революция — выражение «святого гнева». «Во имя Христа» и «Свобода, равенство, братство». Революция жертв просит — иди на крест! Революция кровавой борьбы требует — рази мечом!

Это не было так просто, как другие себе представляют: проглотила-де молодежь одну-другую полудюжину тенденционных книжек, наслушалась призывов Бакунина и Лаврова и пошла в народ. Нет! То была подлинная драма растущей и выпрямляющейся души, то были муки рождения больших дум и тревожных запросов сердца. Я видел не раз, как молодежь, отправлявшаяся уже в народ, читала Евангелие и горько рыдала над ним. Чего она искала в Евангелии? Какие струны ее души были так задеты «благой вестью»?