Публицистика - [14]

А сколько он сделал для нашей оборонки еще во Вторую мировую!

Сахаров — это безусловная икона советского милитаризма.

В силу этого меня по-хорошему забавляет наличие улицы Академика Сахарова в Риге, во Львове и в Хайфе, площади Сахарова в Вильнюсе и в Вашингтоне… Мы ж знаем, что имели в виду во всех этих государствах, увековечивая память Сахарова: они благодарили диссидента за то, что он помог разрушить Верхнюю Вольту с ракетами.

Но, извините, раз площади и улицы носят имя Академика Сахарова, а не, скажем, Диссидента Сахарова, то, выходит, вы восславляете создателя ракет этой самой Верхней Вольты.

Так что низкий поклон и горячий привет заграничным товарищам — за высокую оценку нашей оборонки. И раз начало традиции положено, есть смысл назвать в США, в Украине, в Израиле и в Прибалтике ряд проспектов и площадей в честь Лаврентия Берии, деятельности которого, на минуточку, мы обязаны появлению у СССР атомного оружия.

Тем более это большой вопрос, насколько деятельность именно Сахарова послужила причиной распада Союза.

Я все думал, чью судьбу напоминает мне сахаровская, — и недавно понял. Это ж Лев Николаевич Толстой.

Те же, то ли на грани гениальности, то ли за гранью банальности, откровения и бесстрашные попытки разобраться в самых важных вопросах бытия.

Та же отрешенность! Тот же высокий пафос!

А как Толстой выступал против смертной казни?

Вот цитата: «Я отрицаю сколько-нибудь существенное устрашающее действие смертной казни на преступников. Я уверен в обратном — жестокость порождает жестокость… Смертная казнь по своему психологическому ужасу несоизмерима с большинством преступлений, и поэтому она никогда не является справедливым возмездием, наказанием. Да и о каком наказании может идти речь по отношению к человеку, который перестает существовать».

Ощущение такое, что это Лев Николаевич написал, — но это Андрей Дмитриевич.

Да и конфликт Сахарова с социалистическим мироустройством вполне напоминает конфликт Толстого с церковью.

Открою секрет: если перечесть многие работы Сахарова сегодня — то мы обнаружим не либерального социал-дарвиниста, а вполне умеренного «левого».

Когда именем Сахарова клянутся оголтелые демократы, это столь же странно, как когда на Толстого ссылаются атеисты.

Схожа сама жизненная позиция последних лет этих двух титанов, когда Толстой, грубо говоря, отказался от своих литературных работ, откровенно издеваясь, скажем, над «Войной и миром» — и желая выступать отныне исключительно в качестве мыслителя.

Та же история с академиком Сахаровым — у которого вместо «Войны и мира» были свои великие работы, от многих из которых он наверняка отказался б (как отказался от звания соцгероя, и прочих сталинских премий) — во имя своей позиции правозащитника и народного наблюдателя.

Только в этом он видел главное оправдание своей жизни.

Разве что от жены Сахаров не сбежал, как Лев Николаевич. А может, и стоило бы…

На все эти темы можно спорить, однако выводы все равно будут очевидны и неизбежны.

Вот они.

Нам очень не хватает сахаровского идеализма, сахаровской последовательности, сахаровского бесстрашия.

Когда смотришь на телевизионные записи выступающего Сахарова, воистину веришь: он говорит, что думает, и живет, как говорит.

А теперь посмотрим почти на любого нынешнего проповедника, политика или правозащитника. Они ж себе сами не верят ни секунды.

И правильно делают, что не верят.

И мы не хотим.

Второе убийство Советского Союза

…Сегодня это стерлось в памяти, сегодня уже о другом болит.

Но нет-нет и вернется знакомое ощущение гадливости и беззащитности, беззащитности и гадливости…

Знаете, в самом последнем, постыдном, обывательском смысле — я ничего не потерял, когда ушел этот красный Союз, когда треснула и развалилась, дымя, империя моя.

Мой папа не был советским патрицием, и мама тоже никем не была. Они были простыми, милыми, добрыми, небогатыми людьми; папа к тому же пьющий.

Мне не о чем было жалеть: мы жили как все — без острой обиды, без грешной печали, без мучительной надежды. Страна была данностью, нас не научили ее сберечь. Советский Союз вообще вырастил генерацию удивительно инфантильных людей.

Детство мое прошло в серой, зеленой, потом опадающей, потом белой полупустой, негромкой деревне.

Удобства были во дворе, в сельмаге никогда не было мороженого, фруктов, колбасы и кофе, но я и не знал, что они должны там быть; и ничего, с голода не умер, даже не собирался.

Зато у нас был двухэтажный дом: отцу предоставили от школы, где он работал, — и я был горд, горд, горд этим домом; он до сих пор стоит, почти такой же большой, как в детстве, только несколько ссутулившийся.

Я жил в провинции России, где все — медленно, неспешно, еле-еле и, вполне возможно, в никуда.

А нам и не надо было никуда.

В детстве для меня не случилось никакого Советского Союза: я его так и не встретил, не видел его в глаза, не держался за брючину с лампасами, не слышал голоса его. Не осталось даже запаха: пусть бы он пах махоркой, или «Беломорканалом», или, не знаю, оружейным маслом, трактором, ГЭС, Мавзолеем, чем угодно. Ничем не пах. И вкуса не осталось: хоть бы килькой в томате он кислил, морской капустой безвкусил, шоколадкой «Аленка» сластил, новогодней мандаринкой радовал. Но и вкуса не было.