Птичья гавань - [3]

Но я чувствую тупую боль в макушке, и кровь заливает мне глаза. Значит, что-то пошло не так. Я выхожу на середину площадки перед подъездом. Заходящее солнце ласково тянет ко мне из-за домов остывающие лучи.

— Эй, Конан-варвар, — говорит Леджик. Он так и сидит на лавочке, попкорна только не хватает.

Оборачиваюсь на дверь — Ляли уже и след простыл — дверная ручка (вот на что я напоролся) и сама дверь в крови, бетон в крови. Пытаюсь дружески улыбнуться Леджику, насколько позволяет мое состояние, и получается не очень. Видимо, я не знал элементарных алгоритмов, по которым можно было нормально закончить этот вечер.

— А где же мой друг Ляля?! — вот и вся моя наспех сочиненная шутка.

Ирония получается свирепая, и я развожу руками: сработано не по плану, но в моем ключе: травмы получаю я сам. Устал, подставляю окровавленное лицо остывающему дню и вспоминаю, что могу проснуться. На сегодня хватит, это ведь не вечер, а утро настоящего.

* * *

Это случилось чуть больше года назад. А сейчас стояло затянувшееся межсезонье двух периодов моей жизни, но я никак не мог выбраться из прошлого. Несколько дней назад завершились вступительные экзамены. Леджик покончил с собой еще в ноябре, девять месяцев назад, Тимофей тихо грустил по другу, не забывая по временам натягивать телочек, а я все еще был девственником, только подработки у меня уже давно не было. Теперь вместо меня работал друг Вова, о котором я пока не хотел рассказывать, не в этой истории — у него еще будет бенефис.

Самый конец июля, еще месяц до начала занятий. Я не знал, на что потратить это время. Собирался дописать поэму о загробном мире, пролог уже был готов. Две недели назад я попросил отца (у него на работе была возможность) скачать и распечатать для меня переводы стихов Тумаса Транстремера. Читал и перечитывал, почти выучил эти несколько страниц — все, что нашлось в интернете, — и чувствовал: это новое для меня. Скоро смогу отойти от футуризма, от Серебряного века, от всей программы одиннадцатого класса, и начну писать лучше, если буду в теме. Но сначала нужно было расстаться с девственностью. Эта заноза мешала сосредоточиться на стиле. Я даже написал список на одной из страниц.

Так выглядели нескромные планы на остаток лета:

— заняться сексом;

— дописать поэму «Гейм овер»;

— прочитать «Илиаду» и «Золотого осла».

Последний пункт не был для меня важен, но я слышал, что «Илиада» — главное проблемное произведение первого семестра. Возле надписи «Золотой осел» мной уже был нарисован ослик и было мелко дописано: «необязательно». Да нет, честно говоря, я и не собирался читать эти две книги до начала учебы. Просто дописал, чтобы в списке было три пункта. Если вдруг отец или мачеха возьмут из любопытства стихи Транстремера и увидят мои пометки, список из двух пунктов будет выглядеть жалко. Два пункта — это даже никакой не список, а так, фуфло. В любом списке должно быть как минимум три пункта, это вам любой дурак скажет. К тому же «прочитать Гомера» обязательно вызовет уважение, реабилитирует меня после этого наивного и жалобного «заняться сексом» и самовлюбенного «дописать поэму». Я пытался замаскировать от посторонних и от самого себя, как это важно, как мне хочется встречаться с девушкой. Отвлекал от главного неуклюжими жестами. И в то же время хотел кричать и стонать о своих мечтах, о том, как хочу любить, держать ее за руку, кутаться в ее волосы и ладони, целовать губы, прижиматься к ней каждым сантиметром своего тела и страстно трахать. Настоящая моя поэма была не о загробной жизни, а о плотской любви. И вся эта поэма состояла из двух слов, приписанных ручкой к чужим стихам: «заняться сексом».

Пару дней назад, 20 июля, был день моего рождения и крайняя неудача на этом поприще. Если бы я не отравился, мог бы случиться секс. Мы целовались с девушкой. И она мне очень нравилась, не считая большой родинки на шее. Но я целовал и эту родинку, выпивал, и готов был принять все как есть, без проблем, привыкал к родинке, ничего в ней страшного не было. Но к полуночи, вопреки собственным планам, не ложился с девушкой в постель, а ползал по кустам и грядкам Мишиной дачи, заблевывая желчью посадки и землю, сотку за соткой.

Так всегда. Каждый раз какое-то «если бы»:

• было подходящее место;

• у меня не перестал стоять со страху;

• вы вышли из комнаты.

Лет с тринадцати я ждал дня рождения с опаской и надеждой. До дня рождения — и особенно в этот день — чудо может произойти. А после него ясные дни резко заканчивались, небо становилось совсем серым и вера в чудо пропадала. Шанс снова был упущен, проходил очередной год моей жизни. Последний месяц лета — всегда как одно утро затянувшегося пасмурного дня перед нежеланным учебным годом. В этом угрюмом однообразии строить планы не имеет смысла, все утонет в скуке и лени.

Почти каждый вечер мы с Тимофеем заходили в гости к Леджику, как будто он и не думал умирать. Мы немного выпивали на кухне, общались с его семьей: родителями, сестрой, зятем. Потом они отправлялись в комнаты, но даже не намекали, что нам не стоит здесь быть. Мы допивали чай со спиртом, мыли за собой кружки, вытряхивали пепельницу и тихонько уходили. Пару раз я пытался играть с Тимофеем в шахматы, как они играли с Леджиком. Но быстро стало понятно, что шахматы — не мое. Я с детства помнил, как могут ходить определенные фигуры, но понятия не имел, что с этим делать. Тем более после дозы алкоголя.