Птичий вольер в “Аде” Набокова - [3]

Во время того же первого путешествия по имению Ван, запустив шишкой в мраморную статую женщины, склонившейся над стамносом (56), сумел лишь спугнуть птичку, чем вызвал презрительную усмешку Ады: “Нет ничего пошлее на свете, как кидаться в дубоносов камнями” (56). Птица и статуя нерасторжимо связаны с Перси де Преем и его судьбой. Поскольку Б. Бойд в своей книге об “Аде” восхитительно точно вычертил романную линию Перси, я бы не хотел повторяться в прослеживании мотивов птичьего триптиха, с ним связанных: дубонос, соловей-bulbul и западный соловей (англ. — nightingale, лат. — Luscinia luscinia. — Прим. пер.) — все указывают на его смерть12. Я бы упомянул в дополнение лишь об одной детали. Когда Перси без приглашения появляется на пикнике по случаю дня рождения Ады, Марина, которая хочет позвонить по телефону, жалуется своему красивому поклоннику: “Вон в той скворешне когда-то был “телефон” (266). Читателю остается лишь вообразить себе бывшего обитателя этого давно уже пустующего дома. Я бы также настоятельно советовал читателю найти картинку с изображением дубоноса и сравнить его с “полноватым, фатоватым, лысоватым”, нахальным молодым Перси (182). Эта изящная, хотя и крупная птица носит впечатляющее имя Coccothraustes coccothraustes (“дробящий семена и косточки”), тогда как по-русски она называется дубонос (человек с крупным носом). Английское же название hawfinch происходит от любимого блюда птицы — ягод боярышника (hawthorn).

Дубонос не встречается в западном полушарии. Принимая во внимание щепетильность Набокова в отношении к таким вещам, мы должны предположить, что появление дубоноса в Ардисе (расположенном в “Русской” Эстотии Антитерры — это примерно соответствует северо-востоку Северной Америки) служит в романе знаком того, что Антитерра — мир воображаемый в противоположность чисто “фиктивному”. Как мы еще увидим, Ардис предлагает вниманию прихотливую смесь птичьей фауны Северной Америки и Северной Европы.

“Академичка” Ада временами докучает Вану своими безграничными познаниями в естественных науках, особенно если учесть свойственную ей манеру хитроумными финтами уходить от разговора на чувственные темы к темам естественной истории13. Но именно Вану принадлежит большая часть воспоминаний и именно он указывает на свою некомпетентность в орнитологии, вспоминая о первом пробуждении в Ардисе: “Ван едва успел прижаться щекой к прохладной плоской подушке, как его уже вытряхнул из сна оглушительный гомон — веселый щебет, сладостный свист, чириканье, трели, перещелк, скрипучее карканье и нежное пение, которые, как он с испугом не-одюбониста предположил, Ада могла и не преминула бы подразделить на соответственные голоса соответственных птиц” (53-54). Ван специфически воспринимает Аду в качестве источника целой серии “птичьих” сравнений. Так, Ван с Адой устраивают незаконный ланч на пирсе Лемана, где Ада восхищается водяными птицами: она “залюбовалась водоплавающим населением озера: хохлатой чернетью, черной, с контрастно белыми боками, отчего эта утка приобретает сходство с человеком… выходящим из магазина, зажав под мышками по длинной картонной коробке (с новым галстуком? с перчатками?); черные их хохолки напомнили ей голову Вана — четырнадцатилетнего, мокрого, только что вылезшего из ручья. Лысухи… плавали, странно дергая шеями, совсем как идущая рядом лошадь. Мелкие нырцы и нырцы покрупнее, с венчиками, задирали головы, принимая позы, отчасти геральдические” (503).

Но лишь с Люсеттой связаны наиболее явные “птичьи” ассоциации. Она отождествляется с двумя птицами: райской птицей (Paradiseae) и чомгой (Podiceps cristatus). В то время как Ада и Ван нарисованы в черно-белой гамме и соответствующих одеждах, цвета Люсетты, акцентируемые на протяжении всего романа, — рыжие волосы, зеленые глаза и зеленое платье. Образ райской птицы впервые возникает после того, как в Кингстоне, в комнате Вана Люсетта передала ему cri de cour Ады. После неудачной попытки соблазнить Вана эффектной имитацией речи и манер сестры она уходит, а Ван замечает: “…ты мне кажешься райской птицей” (374). Тот же образ появляется еще раз, когда Ван сопровождает Аду и Люсетту в “Урсус”, “франко-эстонский” ресторан. Обе сестры одеты по моде, в очень короткие, открытые вечерние платья: Ада в просвечивающее черное, а Люсетта — в “лоснисто-зеленое” (396). Ее глаза были подведены в стиле “изумленная райская птица” (396). На следующее утро, после квази-debauche a trois, Люсетта, по-прежнему “третья лишняя”, исчезает. Ван в записке, оправдывающей “в сути своей невинную” (409) сцену, обращается к ней то как к “нашей нереиде и Эсмеральде” (408), то как “к милой жар-птице” (408). Он признается, что был сведен с ума “парой зеленых глаз под медным локоном. Мы хотели лишь подивить и позабавить тебя, РП (райская птица)” (409). “Птичья” образность сопровождает также и последнюю попытку Люсетты соблазнить Вана на борту “Адмирала Тобакоффа”. После полудня они отправляются в бассейн. Люсетта, загоревшая до “нектаринового тона”, в зеленых “бикини” и купальной шапочке, поражает Вана великолепно выполненными прыжками в воду. Тем же вечером Ван, ощущая завистливые взгляды, медленно разглядывает ее, полный желания и восхищения: “Платье ее он мог описать лишь как нечто килеперое (если у страусов бывают медные кудри), подчеркивающее непринужденность походки, длину ниноновых ног”