Птичье гнездо - [4]

«Робин, не пиши мне больше. Вчера застукала Бетси – она читала мои письма. Несносная девчонка, и до чего смышленая! Напишу по возможности и, надеюсь, до встречи в сб. Мне пора. Л.»

Элизабет нашла это письмо, так и не отправленное, в столе у матери вскоре после ее смерти. До сих пор она прятала его в шкафу, а сегодня, еще раз внимательно прочтя оба письма, положила их в коробку. Взяв стул, убрала коробку в шкаф, вернула стул на место и пошла в ванную. Элизабет мыла руки, когда снизу раздался тетин голос:

– Элизабет? Ты дома?

– Я здесь.

– Сделать тебе какао? На улице похолодало.

– Хорошо. Я сейчас приду.

Элизабет медленно спустилась по лестнице, поцеловала тетю – она всегда целовала ее, придя домой, – и проследовала на кухню.

– Ну что ж, – решительно начала тетя. Она тяжело опустилась в кресло и сложила ладони, мужественно делая вид, что не замечает отбивных и хлеба с маслом. – Приступим.

Элизабет торопливо села, приготовилась к молитве и равнодушно взглянула на тетю.

– Господи, благослови пищу рабам Твоим, – сказала тетя Морген, едва племянница сложила руки для молитвы, и, добавив «аминь», тут же потянулась за отбивной. – Хорошо провела день?

– Как обычно, – ответила Элизабет.

Еда при любых обстоятельствах оставалась для тети Морген делом чрезвычайной важности, и беседа за столом лишь немного умеряла ее аппетит. Нашлась бы от силы пара тем, способных отвлечь тетю Морген от тарелки, и Элизабет за все время так и не удалось затронуть ни одну из них. Ужин тетя приготовила исключительно по своему вкусу, впрочем, стоило отдать ей должное: отбивных, вареного картофеля, хлеба и пикулей племяннице предназначалось ровно столько, сколько ей самой. Разговор тоже делился поровну.

– А ты – хорошо провела день? – спросила Элизабет тетю Морген.

– Так себе. Дождь.

Хотя про таких, как тетя Морген, обычно говорят «мужеподобная», если бы она на самом деле была мужчиной, то являла бы собой весьма нелепое зрелище: среднего роста, с нескладной фигурой, безвольным подбородком и бегающими глазками. Но так уж вышло, что родилась она женщиной и с юных лет поневоле – о, злая, несправедливая судьба, наделившая красотой ее родную сестру, – вжилась в образ грубой, громогласной особы, про коих говорят «мужеподобная». Она держалась развязно, громко разговаривала, любила поесть, выпить и, как она сама заявляла, провести время в мужском обществе. К племяннице, во всем соблюдавшей умеренность, она относилась с покровительственным радушием, а среди немногих друзей слыла бесстрашной особой, так как предпочитала говорить правду, даже самую неприятную, а еще обладала обширными познаниями в бейсболе. Тетя Морген достигла возраста, в котором пресловутый образ уже не тяготил ее, как, скажем, в двадцать лет, и даже испытывала некоторое самодовольство, видя, что хорошенькие сверстницы превратились в угрюмых, невзрачных старух, краснеющих от ее слов. Она никогда не сожалела о том, что после смерти сестры взяла на себя заботу о серой мышке Элизабет, поскольку та была тихой и незаметной и не имела обыкновения перебивать тетю во время вечерней беседы, которая всегда имела место между ужином и отходом ко сну. По утрам, прежде чем племянница уходила на работу, тетя Морген справлялась о ее здоровье и время от времени советовала обуть галоши. Тихие часы перед ужином, когда тетя Морген готовила, потягивая шерри, а Элизабет, как сегодня, поднималась к себе, не предназначались для общения. Когда приходило время накрывать на стол и садиться ужинать, тете Морген было не до болтовни. А после еды она любила пропустить бокальчик – а порой и не один – бренди, и вот тогда, развалившись в кресле с чашкой кофе и сигаретой, пока Элизабет сидела над остывающим какао, тетя Морген выдавала все, что накопилось за день.

– Научилась бы ты пить кофе, – как обычно, сказала она. – Я бы дала тебе к нему немного бренди.

– Спасибо, я не люблю бренди. Меня от него мутит.

– Это потому, что ты мешаешь его с какао. – Тетя Морген поежилась. – Какао. Какао. Жалкая бурда, ей бы только котят да неумытых мальчишек поить. Разве Шекспир пил какао?

– Не знаю.

– А должна знать, ты ведь работаешь в музее. Это я просиживаю штаны дома и живу на свои кровные денежки. – Она улыбнулась и церемонно кивнула Элизабет. – Вернее, на денежки твоей матери. Мои они по чистой случайности, только благодаря образцовому терпению и блестящему уму. Только потому, – с наслаждением добавила тетя Морген, – что я ее пережила. Кстати, если бы я ее убила, – рассуждала она, размахивая сигаретой, – меня бы поймали. И я бы не получила деньги, потому что сидела бы за убийство. Ты не думай, я не раз прокручивала это в голове – точно поймали бы. В конце концов, не настолько я умна, детка.

Тетя Морген очень часто называла Элизабет деткой после ужина. И она так много говорила о ее матери, что Элизабет в какой-то момент перестала слушать, открыв в себе способность впадать в безмятежно-равнодушное состояние, как будто она щедро угостилась тетиным бренди. Тетя Морген все говорила, а Элизабет безучастно глядела на изменчивый свет, отражавшийся в столовом серебре и зеркале над буфетом, на тень, скользившую по столу, когда тетя поднимала бокал, и на бесконечную череду розовых арок на обоях.