Птицелов - [10]

И учитель логики[30] и психологии — то ли у него не было своих детей, то ли я был восприимчивым благодарным слушателем, но мы часто гуляли по городу, и он тренировал меня по облику идущего навстречу человека определять его по походке, движению рук, жестикуляции, каков его темперамент, возможная профессия, образ жизни, или по обрывкам разговора идущих определить, что, возможно, было в разговоре до того, как мы поравнялись, и о чем они будут говорить после. Это было увлекательнейшее занятие, но с женщинами распознавания удавались редко, и я соглашался с логическими и психологическими выводами учителя. И с математиком-боцманом все было у меня в порядке.

Кажется, я ненадолго, или сам себе придумал, — влюбился.[31] Летом по водосточной трубе — на второй этаж, забрасывал девчонке-сыроежке охапки цветов. Но любовь внезапно прекратилась, когда узнал, что ее папенька — городской прокурор. Возможно, он сам по себе был человеком рассудительным и деликатным, но я-то в целом личность сомнительная. Вообще, как в «Трактате о любви» говорил Стендаль[32] — «любовные истории таковыми не являются по сути». Впрочем...

В конце 60-х прошлого века мой приятель, тогда работавший директором средней школы[33] для заключенных, совершивших первое «особо опасное» преступление, на мой вопрос, случались ли в его профессиональном быту какие-либо романтические любовные истории, рассказал:

— Молодой парень, красивый, работящий, столяр-мебельщик с «золотыми» руками и — ничего странного — изначально непьющий, почувствовал, или ему показалось, что его молодая жена «погуливает». Пришел после работы с бутылкой водки. Наливает стакан жене:

— Пей.

— Не буду.

— Убью. Пей.

Выпила.

Второй стакан:

— Пей.

Короче, через полчаса — она в нейтралитете.

Он аккуратно, осторожненько сапожной дратвой через край зашивает ей место, которым изменяют, и звонит в милицию.

— Дальше?

— Суд и зона.

— А потом?

— Потом она начала писать письма на зону. По долгу службы я был обязан читать эти письма. Что это были за письма! Оторваться невозможно! Откуда девчонка слова такие находила? Как у поэта:

Упала молния в ручей.

Вода не стала горячей.

И что ручей до дна пронзен,

Сквозь шелест струй не слышит он.

Зато и молнии струя,

Упав, лишилась бытия...

Иного не было пути,

И я прощу, и ты прости.[34]

— А дальше?

— Она пошла с прошениями по прокурорам. Приговор смягчили, и через полгода он вышел на свободу... Ползоны смотрели, как они уходят в обнимку.

* * *

В Пензе по приезде вдруг появились у меня вши. Бабушка частым гребешком вычесывала их на газету, а гнид в резинке трусов прокаливала горячим утюгом. Это было любимым моим занятием — огромным чугунным утюгом раскочегаривать его, размахивая над головой. И еще — расглаживать белье, наматывая на толстую палку, которой раскатывают тесто, и катать скалкой.

И любимым занятием было колоть дрова для печки и собирать древесные угли для самовара.

А в войну на Полтавской улице в полуподвале была большая коллективная прачечная, — два огромных чана, в которых всегда булькало белье, и две очень большие и широкие деревянные скамьи.

Меня остригли наголо, а потом пришел «привет» из Казахстана — малярия. То мерз, то в жар бросало. В бреду я постоянно летел сквозь пространство и никак не мог остановиться. Пришла врач и обнаружила, что в постели у меня кошка родила четырех слепых котят. В больнице от хины пожелтел, как померанец. А в это время начиналась яркая весна, лучшее время жизни, и я с тоской смотрел в больничное окно, и такое уныние и одиночество...

После войны тогда по городам ходило много погорельцев, или они думали про себя, что они погорельцы, особенно цыгане, и мать обычно отдавала нашу одежду. Бабушка, всегда спокойная и терпеливая, однажды в сердцах возопила:

— Мария, ты с ума сошла! Твоим же детям уже не в чем пойти в школу!

Первая зима в Пензе. У меня коньки-«снегурки». С носами, загнутыми вверх, как санки или как шлепанцы Алладина. У других пацанов были другие, но мне и таких хватало на первое время.

Город холмистый, и когда грузовик тащился в гору, мы гурьбой цеплялись крючьями, не такими, какими в детстве «ковшиком» гоняли обручи деревянных бочек, а обычными, за задние борта. Я сыромятными ремешками крепил коньки на валенки и прикручивал палками за голенища.

А на большой перемене зимой играли в футбол чьей-нибудь шапкой. Я всегда в воротах.

В большом шкафу с книгами в три ряда под самым потолком нашел я дореволюционные журналы для семейного чтения и — чудо — в толстом переплете подшивку газеты «Нива» за 1904–1905 годы. Все номера я начинал рассматривать с конца, как в конце учебника. Там были адреса банков Петербурга, разные общества, реклама Гостиного Двора: металлические жестяные коробки с конфетами «монпасье», которых я еще не пробовал, короткие шестиствольные пистолеты и непременно средство для ращения волос — на прочном стуле сидела плотная тетя средних лет или старше, а с ее головы стекали потоки черных волос и растекались по полу, страшные рассказы про волков и русско-японская война в картинках и фотографиях. Порт-Артур, передовые позиции наши и японские и, конечно, генерал Куропаткин в разных случаях.