Пташка - [21]

На следующий день я опять вынимаю Пташку из клетки. Она чуть приседает под притолокой дверцы, но и только. Я подставляю ей палец с лакомством, и она принимается есть. При этом она придерживает кончик пальца лапкой — впервые она дотронулась до меня! Минут, наверное, пять я держу жердочку, на которой она сидит, на вытянутой руке и катаю ее, медленно передвигая этот «насест» вверх и вниз, взад и вперед. Каждый раз при этом она «квипает» мне и смотрит в мои глаза.

Я подношу мою подругу к самой клетке, но вместо того, чтобы просунуть жердочку через дверь, я наклоняю ее к крыше клетки, и Пташка спрыгивает на ее верх. Затем я засовываю жердочку в открытую дверь. После нескольких «квипов» и «пипов» моя птичка снова прыгает на нее и по ней забирается внутрь. После этого закрывать дверцу мне попросту стыдно.

Она знает, как она храбра и великолепна. Она вспрыгивает на тот насест, где я обычно кормлю ее лакомствами, и два раза громко щебечет: «КРИ-ИП?». По сути, у нее теперь получается нечто совсем новое, похожее на «КРИ-ИП-А-РИ-ИП?». Я кладу на палец несколько зерен, и она их склевывает. Через несколько недель Пташка уже вылетает из клетки, когда я открываю дверцу, и садится на жердочку, которую я ей протягиваю. Она часто покидает ее, чтобы слетать в другие места: на мою кровать, на подоконник или на тумбочку. Потом она всегда возвращается. Она так красиво летает: головка вперед, лапки подогнуты назад. В комнате ее крылья издают звук, похожий на шепот. Чтобы ее подозвать, все, что мне нужно, — это подставить ей жердочку и подозвать, прощебетав: «Пи-ип КвИ-ИП».

Сперва я даю ей одно или два вкусных зернышка, как вознаграждение за то, что она возвращается, но вскоре перестаю это делать. Я знаю, и она знает тоже, что мы просто вместе играем.

Иногда она меня поддразнивает: делает вид, что возвращается на жердочку, но в последнюю минуту сворачивает в сторону и садится на что-то другое. Однажды так получилось, что она приземлилась мне на голову. Я могу любоваться, как она летает, весь день, и даже смотреть, как она прыгает, мне тоже нравится. Она любит скакать по полу в поисках чего-то настолько мелкого, что я вообще этого не вижу. Зато я внимательно смотрю, где она оставляет свои невольные следы. Если мать найдет на чем-нибудь птичье дерьмо, то всем играм конец.

Проходит много времени, прежде чем Пташка позволяет мне погладить себя по головке или по грудке. Так уж устроены птицы: они даже сами друг друга не гладят. Однако постепенно Пташке это начинает нравиться. Она садится мне на ладонь и, важничая, топорщит перышки, когда я провожу пальцем по ее макушке или по крыльям. Ей нужно подрезать коготки, но каждый раз, когда я хочу покрепче взять ее для этого в руку, она ударяется в панику.

Обычно, когда я выпускаю Пташку полетать, я опускаю на окне шторку, но однажды забываю это сделать. Она выпархивает из открытой мной дверцы и летит прямо к окну. Ударяется что есть силы об оконное стекло и, трепыхаясь, падает на пол! Я кидаюсь к ней и бережно поднимаю. Она не подает признаков жизни, бездыханная лежит на моей ладони. Нет ничего мертвей мертвой птицы. Ведь птица преимущественно состоит из движений. Когда она мертва, остаются перья и воздух.

Кажется, одно ее крыло вывихнуто. Я его осторожно вправляю и держу Пташку в ладонях, стараясь согреть. Она дышит — быстро и еле заметно. Я ощущаю рукой, как бьется ее сердце. Проверяю, нет ли какого-нибудь перелома или кровотечения. Ее шейка бессильно свисает с моей ладони, и я не сомневаюсь, что она сломана. При том, как она летает, вытянув вперед голову, именно это и должно было случиться.

Ее глаза закрыты бледными, голубоватыми, почти прозрачными веками. Не могу придумать, что бы такого сделать. Я нежно касаюсь ее головки. Говорю ей: «Пи-ип КвИ-ИП» — и пытаюсь согреть теплотой своего дыхания. Я уверен, она умирает. Первые появившиеся признаки жизни состоят в том, что она шевелит головкой и приподнимает ее. Открывает глаза и глядит на меня. Она не борется. Медленно поморгав глазами, закрывает их. Я произношу «Пи-ип-Кв И-ИП» еще несколько раз. Глажу по головке, затем она открывает глаза и выпрямляет шейку. Она не смогла бы этого сделать, если бы та была сломана. Я начинаю надеяться. Беру пальцами ее ножки и выпрямляю их, так что теперь она стоит на моем бедре, в то время как я придерживаю ее туловище. Она снова закрывает глаза, однако голову держит прямо. Но она не вцепляется в мое бедро коготками. Лапки вялые и складываются сами по себе.

Еще какое-то время я осторожно ее держу, глажу ее по головке и щебечу на ее языке. Наконец она мне отвечает — слабым, усталым «кви-и-И-Ип?». Я «квипаю» ей, и она «квипает» мне в ответ. Я ослабляю руку, и ей удается устоять на лапках. Она распушила перышки, превратившись в мячик, а от пота моих ладоней они кое-где слиплись. Она стоит на моем бедре, и я подставил справа и слева руки, чтобы ей не упасть. Беру ее снова и пытаюсь пригладить ей перышки. Перебираю их на ее крыльях одно за другим. Похоже, что повреждений нет. Я убираю руки, и она остается стоять сама на моем бедре. Она опять взъерошила перышки, и они встали дыбом. Наклоняет головку и пробегает клювом по каждому из маховых перьев по очереди. Затем испражняется. Выпрямляется, прыгает к моему колену, «квипает», и в ее щебете я узнаю прежнюю Пташку. Я «квипаю» ей в ответ и подставляю палец. Она вспрыгивает на него и поворачивается в воздухе, как привыкла. Вытирает клюв о мой палец. Она никогда не делала этого раньше. Как замечательно снова увидеть ее в движении. Я и не заметил, что плачу, но чувствую, что щеки у меня мокрые. Несу ее к клетке, она спрыгивает с пальца прямо в открытую дверцу. Она рада вернуться туда, где чувствует себя в безопасности. Ест и пьет.