ПСС. Том 85. Письма к В.Г. Черткову, 1883-1886 гг. - [4]

Мать В. Г. Черткова, Елизавета Ивановна, с которой он был особенно близок, происходила из семьи декабристов; родной дядя ее гр. Захар Григорьевич Чернышев (1796—1862) был сослан после 14 декабря в Читу; тетка ее Александра Григорьевна, урожд. Чернышева, была замужем за Никитой Михайловичем Муравьевым (1796—1844), который стоял во главе Северного общества, был приговорен к смертной казни, но помилован и сослан на каторжные работы в Сибирь, куда жена последовала зa ним. Бабка В. Г. Черткова, Софья Григорьевна, гр. Чернышева-Кругликова, поддерживала отношения с братом и сестрой, и дети ее выросли в атмосфере семейного горя.

Мать В. Г. Черткова, Елизавета Ивановна, была еще молодой девушкой, когда родители ее умерли. Ее рано начали вывозить в свет, где при своей выдающейся красоте она не могла не пользоваться успехом. На первом же придворном балу она была представлена Николаю I, на испытующий вопрос которого о ее сосланном дяде она твердо ответила, что сохранила с ним самые сердечные родственные отношения. Выйдя замуж за Г. И. Черткова, она сохраняла такое видное положение в свете и при дворе, что Александр II, с которым она была хорошо знакома еще в то время, когда он был наследником, будучи уже царем, запросто приезжал к ней и ее мужу без всякой охраны. Однако она не имела никакого тяготения к придворной жизни и когда императрица Мария Александровна предложила назначить ее статс-дамой, она отказалась. Через несколько лет после вступления в брак обязанности матери отвлекли ее от светской жизни: из трех сыновей ее, Григория, Владимира и Михаила, старший и младший постоянно болели, и она подолгу жила с ними за границей, на юге, где в 1866 г. скончался ее младший сын, а четыре года спустя и старший. Но уже после смерти младшего сына светская жизнь стала невозможной для нее. Она находила утешение только в религии и, познакомившись за границей с последователями лорда Редстока, основателя евангелического учения, на всю жизнь сделалась строгой евангелисткой. Во время приезда Редстока в Петербург, она познакомила с ним мужа своей сестры, В. А. Пашкова, и таким образом содействовала возникновению русской организации евангелистов, так называемых «Пашковцев». Свое время она делила между единственным оставшимся у нее сыном и мужем и занятиями широко поставленной благотворительностью.

В. Г. Чертков вырос в атмосфере религиозных интересов, скованных определенной догматикой, и среди людей, хотя и независимых по характеру, но полностью принимавших строй окружающей их жизни. Образование он получил домашнее, пользуясь уроками серьезных преподавателей. Имея склонность к ораторским выступлениям, он намеревался в дальнейшем закончить университет и сделаться адвокатом, защитником невинно-пострадавших. Но вследствие тяжелой болезни, явившейся результатом солнечного удара на охоте в воронежских степях, ему были строго запрещены усиленные умственные занятия. Тогда он поступил вольноопределяющимся в конногвардейский полк и вскоре был произведен в офицеры. В течение семи лет он жил той жизнью аристократа-офицера, вспоминая которую тридцать лет спустя, он писал: «Всем трем классическим порокам — вину, картами женщинам — я предавался без удержу, живя, как в чаду, с редкими промежутками отрезвления».¹ Но эти промежутки внутреннего отрезвления, о которых он говорит, не проходили для него даром. Он много читал, и особенное влияние оказали на него в эту пору жизни произведения Достоевского, содействовавшие пробуждению умственных запросов и установлению демократического отношения к людям. Он сделал попытку организовать в полковом клубе чтения и собеседования на исторические темы, однако по требованию начальства они вскоре были прекращены. Но особенно много дали ему для расширения его внутреннего кругозора обязательные тогда для младших офицеров гвардейских полков дежурства в военных госпиталях, порядки которых, безобразные по отношению к содержавшимся там солдатам и особенно жестокие по отношению к попадавшим туда больным политическим заключенным, толкнули его к открытому протесту и противодействию приказам военного госпитального начальства, что должно было иметь для него серьезные последствия. Дело было замято только в виду положения его отца. Жизнь его продолжала итти по прежнему пути, но моменты внутреннего просветления оставляли все более глубокий след. «Тогда спадали с моих глаз очки условного общественного мнения моей среды, и я видел себя таким, каким был на самом деле... Со всем страстным напряжением пробуждавшегося сознания я обращался к той высшей сущности,... которую я тогда представлял себе еще в виде личного бога», говорит он в той же «Странице воспоминаний». Он обращался тогда к Евангелию и, оставляя в стороне уже смущавшее его чудесное и непонятное, в жизни и учении Иисуса находил поддержку тем сомнениям в правильности существующего общественного строя, которые пробуждались в нем самом. Однако его еще смущал вопрос о приложимости евангельского учения к жизни и, как бы проверяя на других основательность своего преклонения перед ним, он стал читать наиболее простые и понятные места Евангелия больным солдатам. Подсаживаясь к ним на кровать, он вступал с ними в разговоры, которые раскрывали перед ним их жизнь и вместе с тем утверждали его в мысли, что Евангелие так же действует на них, как и на него. «Какая, думал я, непримиримая, казалось бы, противоположность между положением этого умирающего солдата и моим! Он — по рождению кормящий себя и других крестьянин, я — праздный, поедающий чужие труды барченок-аристократ... А между тем оказывается, что общее есть»...