ПСС. Том 79. Письма, 1909 г. (январь-июнь) - [18]

Что же касается до того, что не надо, как вы говорите, нарушать чужую веру, — я только прибавлю, если она искренна, — то я с вами вполне согласен. Вы говорите: «Не всё ли равно, во что я верую, если мне тепло и тепло мое обусловливается одним фактом веры. Если, глядя на уютное пламя свечи, я хотя на один хрупкий миг сделаюсь не желчным (желчь — мать неблаговоления, нелюбви), то зачем я буду ратовать за уничтожение свеч? Пусть суеверие всё, во что я верю; у вас вера простая,у меня сложная; вам нужно одно памятование о боге и только,мне нужна лестовка и двуперстное сложение, милостыня, мощи. Зачем вы разрушаете мою веру?»

Так что и вы, как и та дама, о которой я упомянул, и очень и очень многие люди, так же упрекаете меня за то, что я, как бы из удовольствия отрицать, отрицаю те самые формы, от которых вам и столь многим тепло и которые вам и столь многим нужны. Но ведь если я отрицаю то, что отрицаю, то делаю я это не потому, что это отрицание доставляет мне удовольствие, а потому, что не могу поступать иначе. В наше время людям, хотя несколько просвещенным, нельзя притворяться, что они не знают того, что есть 500 миллионов китайцев и японцев, 400 миллионов индусов, турок, персов, татар, исповедывавших веками и теперь исповедующих совершенно другие веры, чем наша. (Неужели мы одни такие счастливцы, что исповедуем одну истинную не только общехристианскую, а православную, старообрядческую, католическую, лютеранскую религию, а те миллиарды людей погибли и погибнут?)

Не можем мы также притворяться, что не знаем всего того, что высказано было о смысле и назначении человеческой жизни, т. е. религии, Сократом, Марком Аврелием, Буддой, Лаотзе, Магометом, Лютером, Спинозой, Кантом, Руссо, Ламенэ, Эмерсоном, Чанингом, Сковородой, Рескиным и многими и многими другими. Я упоминаю только о религиозных писателях, умалчивая об отрицателях религии, вроде Вольтера. Ведь хорошо духовным лицам, воспитанникам академии игнорировать всё, что сделано человечеством в области религиозной: они, несчастные, поставлены в почти безвыходное положение, — и чем выше, тем хуже, — при котором должны утверждать, как несомненную истину, то, во что большинство из них уже не может верить и что веками уже пережито человечеством.

Так это для духовных лиц, но не духовным людям это не нужно и не хорошо делать.

Для того чтобы мысль моя была для всех яснее, расскажу вам один давнишний случай моей жизни.

В нашей деревне была выдающаяся своим распутством женщина, которая, несмотря на самые жестокие побои мужа, продолжала всю свою молодую жизнь предаваться своему пороку. Кроме того, она была и нечестна, воровала, вообще слыла самой дурной, пропащей женщиной. Как-то раз ночью, уже долго после того, как женщина эта перестала быть Матрешкой, а стала старухой Матреной, я ночью проходил по деревне мимо избы Матрены. Огни везде были потушены, только в доме, где она шила и мимо которого мне приходилось близко проходить (это было зимой), светился огонек. Я заглянул в окно и увидел Матрену на коленях перед иконами. Она крестилась и клала поклоны. В избе было тихо; очевидно, все уже спали. Я постоял, посмотрел и пошел дальше. Когда я, возвращаясь назад, заглянул опять в окно, Матрена всё так же стояла на коленях, крестилась, поднимала голову к иконам и опять припадала к земле.

Как и о чем она молилась, я не знаю, да мне и не нужно знать. Одно знаю, что я желал бы, как для себя, так и для той дамы, которая писала мне, так и для того священника, так и для вас и для всех людей молиться так же, как молилась Матрена. Желаю я всем такой молитвы потому, что молитва эта была вызвана ничем не тронутой, не нуждающейся в объяснениях и оправданиях истинной верой в начало всего, в бога, в свою с ним связь и зависимость от него. И потому я счел бы величайшим преступлением лишить эту женщину ее веры. Да этого и нельзя сделать: никакие мудрецы не могли бы разубедить. Матрену в истинности ее религиозного сознания, несмотря на чуждую его для нас форму. Матрена молилась, вероятно, матушке царице небесной и видела в ней настоящую царицу и в небе настоящее небо, на котором сидит батюшка отец небесный или что-нибудь подобное, и эта вера давала ей истинное успокоение и благо, потому что устанавливала общение ее души с началом всего, с богом.

Но думаю, что наше утверждение о том, что мы верим в то, во что не можем верить: в царицу небесную, в небо с его ангелами, с вознесением Христа в теле, в рай, ад и т. п., не может дать нам какое-либо спокойствие, но может только наверное лишить нас настоящего религиозного чувства.

Когда ученые люди нашего времени пишут и говорят о своих церковных верованиях, я не могу не вспоминать верную мысль Канта о том, что человек, воспитанный в детстве в религии, не соответствующей его сознанию и знаниям, с годами становится софистом своих религиозных убеждений, т. е. старается сложными, искусственными рассуждениями, сравнениями, историческими преданиями, умышленным пафосом скрыть от других, а главное, от себя свое неверие в то, что он считает нужным признавать за несомненную истину. И это очень нехорошо. Нехорошо потому, что ничто более этого не содействует распространению неверия. Действуют так разрушительно на религию такие попытки толкования, оправдания, объяснения неразумного и ненужного преимущественно потому, что тогда как религия есть высшая истина, такие толкования, оправдания неразумного не могут не быть ложью. Люди же молодых поколений, лучшие из них, чувствуя эту ложь, откидывают вместе с нею и то религиозное чувство, которое таким ложным путем хотят спасти толкователи, и остаются без всяких верований и приходят к всё более и более распространяющемуся убеждению большинства образованных людей, что религия есть только пережиток древности, не нужный уже для нашего просвещенного времени.