ПСС. Том 36. Произведения, 1904-1906 гг. - [145]

Я был твердо убежден, что лучшее из всего того, что могло бы сделать теперь правительство, было бы то, чтобы уступить во всем революционерам, предоставить им самим устраиваться, как они найдут лучшим. Но так же твердо я был убежден и в том, что такое предложение, если бы я сделал его, было бы принято только как проявление полного моего сумасшествия. И потому, несмотря на то что для меня было совершенно ясно, что продолжение ужасной деятельности правительства только ухудшает, а не улучшает положение, я не пытался не только писать, но и говорить об этом.

Прошло около месяца, и предположение мое, к несчастью, всё больше и больше подтверждалось. Казней становилось всё больше и больше, также и убийств и грабежей. Я знал это и по рассказам и по случайным заглядываниям в газеты, знал и то, что настроение и народа и общества становилось всё враждебнее и враждебнее правительству.

На днях во время моей прогулки молодой человек, ехавший на крестьянской телеге по одному со мной направлению, соскочил с телеги и подошел ко мне.

Это был невысокий человек, с небольшими русыми усиками, с нездоровым цветом умного и недоброго лица и понурым взглядом.

Одет он был в потертый пиджак и высокие сапоги. На голове у него была синяя с прямой тульей фуражка, как мне объяснили, составляющая модную революционную форму.

Он попросил у меня книжек, очевидно как повод вступления в разговор.

Я спросил, откуда он. Он был крестьянин из недальнего села, из которого недавно приходили ко мне жены мужей, посаженных в тюрьму.

Село это я хорошо знаю. Я вводил там уставную грамоту и всегда любовался особенно красивым и бойким тамошним народом. Из этого же села были у меня в школе особенно даровитые школьники.

Я спросил его о тех крестьянах, которые были в тюрьме. Он с той же исключающей всякое сомнение уверенностью, которую я встречал в последнее время у всех, о том, что виною всему одно правительство, сказал мне, что они без всякой вины были схвачены, избиты и посажены в тюрьму.

Только с большим трудом я мог добиться от него объяснения, в чем обвинялись эти люди.

Оказалось, что они были ораторы и собирали митинги, как он произносил, на которых говорилось о необходимости экспроприации земли.

Я сказал, что установление равного права всех на землю может быть достигнуто только тем, чтобы земля вообще перестала быть чьей бы то ни было собственностью, а не отчуждением или какими бы то ни было насильственными мерами. Он не согласился с этим.

— Отчего же, — сказал он, — надо только организоваться.

— Как организоваться? — спросил я.

— Да уж там видно будет.

— Что же, опять вооруженное восстание?

— Это печальная необходимость.

Я сказал то, что всегда говорю в таких случаях, что злом нельзя победить зло, что победить зло можно только неучастием в насилии.

— Да ведь жить нельзя стало, работы нет и земли нет. Куда же денешься? — сказал он, исподлобья взглянув на меня.

— Я вам в деды гожусь, — сказал я, — и спорить с вами не стану, а одно скажу вам, как молодому человеку, начинающему жить: если дурно то, что делает правительство, то также дурно и то, что делаете вы или собираетесь делать. Вам, как человеку молодому, устанавливающему привычки, одно нужно: жить хорошо, не делать греха, не поступать против закона Бога.

Он недовольно тряхнул головой.

— Бог у каждого свой, миллионы людей — миллионы Богов.

— Всё-таки, — сказал я, — я бы вам советовал перестать заниматься революцией.

— Что же делать? Нельзя же всё терпеть и терпеть, — отвечал он.

— Что же делать?

Я почувствовал, что из нашего разговора ничего не выйдет, хотел отъехать, но он остановил меня.

— Не можете ли вы мне помочь на выписку газеты? — сказал он.

Я отказал ему и с тяжелым чувством отъехал от него.

Это был уже не безработный мастеровой, как те тысячи, которые ходят теперь по России, а это был крестьянин-земледелец, живущий в деревне.

Вернувшись домой, я застал домашних в самом тяжелом настроении. Они только что прочли полученную газету (это было 6-го октября).

— Нынче опять 22 казненных. Это что-то ужасное, — сказала мне дочь.

— И не только ужасно, но нелепо. Они делают только всё хуже и хуже, — сказал я.

— Но что же делать? Ведь нельзя же оставить их безнаказанно убивать и грабить, — сказал кто-то то, что говорится за всегда в этих случаях и что я так много раз слышал.

Слова: Что же делать? были те же самые, которые говорили мне те два босяка из сада и сегодняшний крестьянин-революционер.

«Нельзя же покорно терпеть те безумные ужасы развратного правительства, губящего и государство и народ. Нам отвратительны меры, которые мы должны употреблять, но что же делать?» — говорят одни революционеры.

«Нельзя же допустить того, чтобы какие-то самозванные устроители захватывали власть и по своему управляли Россией, развращали и губили ее. Разумеется, принятые временно меры тяжелы, но что же делать?» — говорят другие — консерваторы.

И мне вспомнились мои близкие люди революционеры, и мои близкие люди консерваторы, и нынешний крестьянин, и те несчастные заблудшие революционеры, которые выписывают, готовят бомбы, убивают, грабят, и такие же несчастные, заблудшие люди, которые разрешают, устраивают полевые суды, заседают в них и расстреливают, вешают, и уверяют себя и те и другие, что они делают то, что должно, и те и другие повторяя одни и те же слова: