ПСС. Том 13. Война и мир. Черновые редакции и варианты - [117]
— Да, да. Что ушел от нашего милого друга? — сказал он Ростову, под именем нашего милого друга разумея Телянова, которого и он не любил.
— Не могу, — отвечал Ростов и, чтоб не стеснять больше вахмистра, который здесь был подчиненным эскадронного командира, с которым Ростов был приятель, а в эскадроне был почти начальник Ростова, чтоб не стеснять его, он вышел дальше, прошелся по всем комнатам и снова вернулся к Телянову.
Телянов сидел в грациозной позе, облокотившись на стол, с трубкой между пальцев.[1426]
— Мне говорили, граф, — и глаза его с лица Ростова перебежали на дверь, с двери на свои ноги, — что мы будем стоять в Вене, — с ног они опять перебежали на лицо Ростова и, как будто испугавшись, спрятались на своих руках. — Это очень хорошо. Женщины. Des femmes charmantes...[1427] Пратер... Я слышал, что венские женщины лучше полек. Польки кокетливы и заманчивы, но les viennoises[1428] беззаботнее, веселее. — И глаза всё не могли найти места успокоенья.
«Вот как вдруг разговорился», подумал про себя Ростов. «Это с ним редко случается».
Когда, отпустив вахмистра, вернулся Гардон, разговор стал общим, но ни Гардон, ни Ростов не скрывали Телянову, что он лишний.[1429] Телянов застегнул пуговки перчаток и вышел. Гардон с Ростовым пошли к клавикордам, которые особенну получают прелесть для походных людей, не видящих их иногда по году.[1430] Гардон имел слабость петь очень дурно и очень кривляясь, полагая, что пенье его неотразимо действует на женщин. Он спел Ростову свои романсы[1431] и немецкую песню и мигнул Ростову на дверь в хозяйскую половину. Ростов начал вторить, потом сам сел за клавикорды и начал вспоминать из опер и песни, стал играть и петь один, и из дверей соседней комнаты послышались женские шаги и шопот любопытных хозяев.
— А я то при тебе пел, — сказал Гардон, — ты совсем артист. Из Joconde помнишь?[1432] — Так они засиделись до завтрака. Перед завтраком Гардон вспомнил, что вахмистру нужно послать деньги.>
Он подошел к своей постели и поднял подушку, чтоб взять кошелек.
— Ростов! Ты положил деньги?
— Положил под нижнюю подушку.
— Я под нижней и смотрю. — Он всю подушку скинул на пол, кошелька не было.
— Постой, ты не уронил ли? — Они осмотрели под нижней, под верхней, под одеялом, под постелью. Нигде не было. — Никитин. Я тут положил кошелек. Где он?
— Где положили, там и должен быть.
— Да нету.
— Я и не входил в комнату.
— Правда, — отвечал Ростов, — только я один был здесь.
— Ростов, ты взял? Ты не школьничаешь ли? — сказал Гардон, обращаясь к Nicolas, который[1433] бледный, как полотно, перекидывал подушки и не дышал.[1434] Он остановился, взглянул на Гардона и тотчас опустил глаза. — Я один был в этой комнате, — прошептал он.
Гардон с недоумением и молча еще раз посмотрел на него и тоже отвернулся.
Nicolas молчал, оттого что видимо не мог говорить, лицо его выражало[1435] страданье и он отворотился от взгляда Гардона.
— Кому же взять? — говорил Никитин, в десятый раз перекидывая подушки, — только и были, что они, — сказал он, указывая на Ростова, который, опустив глаза, стоял посереди комнаты, — да поручик были.... У Ростова, как будто вся кровь, бывшая заперта где то внизу ниже горла, вдруг прорвалась и брызнула в лицо. Глаза его налились кровью, он ударил об земь подушку и схватил Никитина за руку.
— Ты помнишь, никого не было, кроме меня и поручика? Верно?
— Никого — с.
— Гардон, ты не брал их, это верно? — обратился он смело к эскадронному командиру, который старался улыбнуться и не мог и начинал видимо бояться.
— Да нет, — сказал он. — Хорош я буду, у меня ни копейки нет.
— Ну, я через час приду, — сказал Ростов, собираясь уходить. — Я знаю, где эти деньги.
— Ради бога, — испуганно сказал Гардон, хватая его за руку. — Что ты хочешь? Это не может быть.
— Я тебе говорю... — Они понимали уж друг друга.
— Я тебе говорю, не делай этого, ты с ума сошел, я тебе говорю, это не может быть, — говорил Гардон, бледнея. — Пускай пропадут, я тебя прошу. Я тебе не велю этого делать, — говорил он, но, несмотря на смысл его слов, выраженье его слабого, красивого, женственного лица ясно показывало, что он не может помешать Ростову сделать то, что он задумал. Ростов вырвал у него руку, помолчал и злобно, как будто Гардон был величайший враг его.
— Ты не понимаешь, что ты говоришь. Так я вор? Больше никто не был.
— Ах, боже мой! Боже мой! Уж лучше бы они пропали. Это не может быть.
