ПСС. Том 03. Произведения, 1852-1856 гг. - [89]

Не одинъ Князь Корнаковъ любовался вальсирующими Сережей и Гр. Шöфингъ; но всѣ нетанцующіе невольно слѣдили глазами за ними — одни съ чистымъ наслажденіемъ видѣть прекрасное, другіе съ досадой и завистью. —

Сережа такъ былъ взволнованъ совокупнымъ впечатлѣніемъ движенія, музыки и любви, что когда Графиня попросила его привести ее на мѣсто и, поблагодаривъ его улыбкой, снимала руку съ его плеча, ему вдругъ пришло желаніе, отъ котораго онъ едва могъ удержаться — воспользоваться этой минутой, чтобы поцѣловать ее.

Невинный юноша въ первый разъ въ жизни испытывалъ чувство любви: смутныя желанія, которыми оно наполняло его душу, были для него непонятны — онъ не остерегался ихъ, не боялся предаваться имъ.

V.

(Невинность.)

VI.

Любовь.

Цѣлый балъ прошелъ для влюбленнаго Сережи, какъ чудный обольстительный сонъ, которому хочется и страшно вѣрить. У Графини оставалась одна 6-я кадриль, и она танцовала ее съ нимъ. Разговоръ ихъ былъ обыкновенный бальный разговоръ; но для Сережи каждое слово имѣло особенное значеніе, — значеніе улыбки, взгляда, движенья. Во время кадрили, признанный поклонникъ Графини, Д., подсѣлъ къ нимъ. (Сережа объяснялъ себѣ это почему-то тѣмъ, что Д. принимаетъ его за мальчика, и почувствовалъ къ нему какое-то чрезвычайно непріязненное чувство);[134] но Графиня была особенно мила и добра къ своему новому знакомому; она говорила съ Д. особенно сухо; но за то какъ только обращалась къ Сережѣ, въ улыбкѣ и взглядѣ ея выражалось удовольствіе. Ничто такъ тѣсно не соединяется и такъ часто не разрушаетъ одно другое, какъ любовь и самолюбіе. Теперь же эти двѣ страсти соединились вмѣстѣ, чтобы окончательно вскружить бѣдную, молодую голову Сережи. Въ мазуркѣ Графиня два раза выбирала его, и онъ два раза выбралъ ее. Дѣлая одну из фигуръ, она дала ему свой букетъ. Сережа вырвалъ изъ него вѣточку и спряталъ въ перчатку. Графиня замѣтила это и улыбнулась.

Графиня не могла оставаться ужинать. Сережа провожалъ ее до лѣстницы.

«Надѣюсь васъ видѣть у себя», — сказала она, подавая ему руку. —

«Когда позволите?»

«Всегда».

«Всегда?!» — повторилъ онъ взволнованнымъ голосомъ и невольно пожалъ маленькую ручку, которая довѣрчиво лежала въ его рукѣ. Графиня покраснѣла, ручка ея задрожала — хотѣла-ли она отвѣтить на пожатіе или освободиться? Богъ знаетъ — робкая улыбка задрожала на ея крошечномъ розовомъ ротикѣ, и она сошла съ лѣстницы.

Сережа былъ невыразимо счастливъ. Вызванное въ его юной душѣ въ первый разъ чувство любви не могло остановиться на одномъ предметѣ, оно разливалось на всѣхъ и на все. Всѣ казались ему такими добрыми, любящими и достойными любви. Онъ остановился на лѣстницѣ, вынулъ оторванную вѣтку изъ-за перчатки и нѣсколько разъ съ восторгомъ, заставившимъ выступить слезы на его глазахъ, прижалъ ее къ губамъ. —

«Что, довольны-ли вы милымъ дебардеромъ?» — спросилъ его Князь Корнаковъ. —

«Ахъ, какъ я вамъ благодаренъ! Я никогда не былъ такъ счастливъ», — отвѣчалъ онъ съ жаромъ сжимая его руку. —

VII.

А она могла бы быть счастл[ива].

Пріѣхавъ домой, Графиня по привычкѣ спросила о Графѣ. Онъ еще не возвращался. Въ первый разъ ей было пріятно слышать, что его нѣтъ. Ей хотѣлось хоть на нѣсколько часовъ отдалить отъ себя действительность, показавшуюся ей съ нынѣшняго вечера тяжелою, и пожить одной съ своими мечтами. Мечты были прекрасныя.

Сережа былъ такъ мало похожъ на всѣхъ тѣхъ мущинъ, которые окружали ее до сихъ поръ, что онъ не могъ не остановить ея вниманія. Въ его движеніяхъ, голосѣ, взглядѣ лежалъ какой-то особенный отпечатокъ юности, откровенности, теплоты душевной. Типъ невиннаго мальчика, неиспытавшаго еще порывовъ страстей и порочныхъ наслажденій, который у людей, неуклоняющихся отъ закона природы, долженъ бы быть такъ обыкновененъ и кнесчастью такъ рѣдко встрѣчающійся между ними, былъ для Графини, жившей всегда въ этой неестественной сфере, называемой свѣтомъ, <но неутратившей въ ней, благодаря своей счастливой, особенно простой и доброй натурѣ, любви ко всему истинно-прекрасному — былъ для нея> самою увлекательною прелестною новостью.

По моему мнѣнію, въ ночномъ бѣломъ капотѣ и чепчикѣ она была еще лучше, чѣмъ въ бальномъ платьѣ. Забравшись съ ножками на большую кровать и облокотившись ручкой на подушки, она пристально смотрѣла на блѣдный свѣтъ лампы. На хорошенькомъ ротикѣ остановилась грустная полуулыбка. —

«Можно взойдти, Лиза?» — спросилъ голосъ Графа за дверью. —

«Войди», — отвѣчала она, не перемѣняя положенія.

«Весело-ли тебѣ было, мой другъ?» — спросилъ Графъ, цѣлуя ее. —

«Да».

«Что ты такая грустная, Лиза, ужъ не на меня-ли ты сердишься?»

Графиня молчала, и губки ея начинали слегка дрожать, какъ у ребенка, который собирается плакать.

«Неужели ты точно на меня сердишься за то, что я играю. Успокойся, мой дружокъ, нынче я все отъигралъ и больше играть не буду....»

«Что съ тобой?» — прибавилъ онъ, нѣжно цѣлуя ея руки <замѣтивъ слезы, которыя вдругъ потекли изъ ея глазъ>. —

Графиня не отвѣчала, а слезы текли у нея изъ глаз. Сколько ни ласкалъ и ни допрашивалъ ея Графъ, она не сказала ему, о чемъ она плачетъ; а плакала все больше и больше.