Психопаты шутят. Антология черного юмора - [87]

«Господа, — продолжил прихлебатель, привычно заломив руки и неожиданно посерьезнев, — перехожу к тому, что собрало нас всех в этот вечер. В присутствии этой сволочи г-на Пара, британского консула, я хотел бы услышать из уст паршивой г-жи Джулии Лягун, ниспосланной нам милостию отошедших в мир иной, — может ли дражайший Фемистокл, плоть от крайней плоти двадцать третьего любовника моей обожаемой супруги, по-прежнему взывать к нежному имени матери?»

Когда г-н Датский закончил, Джулия Лягун, собравшись с силами, разомкнула свой натруженный пупок и сладеньким голосом проговорила:

«О дух! Правда ли, что Датская супруга содержится сейчас в Лондоне, в мясном морозильнике, и ей сводят там все татуировки? Отвечай немедля, заклинаю тебя!»

Не успело восторженное молчание собравшихся поглотить последние отголоски пуповинного увещевания, как гладь брюшка г-жи Лягун исказили чудовищные спазмы, и до слуха собравшихся донесся чей-то голос:

«Не до того. Тут с мальчуганом бы разобраться. Зайдите попозже…»

Жак Ваше (1896–1919)

Сжимая в пальцах цветок стрелиции, сам дух юмора осторожно проходит сквозь годы последней войны — расправив плечи и не отводя глаз. Разумеется, ни на мгновение не помышляя о бегстве, он носит в окопах превосходно скроенную форму, более того — форму своего рода синтетическую, сшитую из двух половин: слева мундир «союзников», а справа — «врагов»; искусственность подобного объединения усиливается обилием накладных карманов, белоснежных портупей, войсковых шевронов и шейных платков всех цветов радуги. Рыжие волосы, глаза точно потухшие угольки и ледяная бабочка монокля довершают искомую картину бесконечного разлада и внутреннего одиночества. Его нежелание участвовать в этой жизни не знает границ и бежит определений, скрываясь чаще всего под обличьем полного согласия, но доведенного до абсолютной крайности: согласия, сопровождаемого «внешними атрибутами уважения» и даже в каком-то смысле безоговорочного принятия всего того, что человеческому разуму, наоборот, кажется немыслимым. Холодное равнодушие: от Жака Ваше вы не услышите ни крика, ни робкого вздоха, и если «обязанности» настоящего мужчины, образцом которых сутолока того времени сделала «долг перед родиной», взывают обыкновенно к уклонизму, то в глазах Ваше даже такой отказ выглядел слишком большой честью. Силы и желание сопротивляться приходят, только если воспринимать происходящее чуть более лично. Широко распространенному во время войны дезертирству «вовне», неисправимо отдававшему чем-то «долдонским» и шутовским, Ваше противопоставляет иную форму неподчинения, которую можно было бы определить как бегство внутрь самого себя. Это даже не пораженчество Рембо 1870–1871 годов — это осознанный выбор тотального безразличия, стремления не служить ни одной из сторон или, точнее, старательно разрушать сам смысл служения. Позиция индивидуалиста, если угодно; нам она представляется естественным и самым зрелым на сей день плодом той двойственности восприятия, согласно которой на войне смерть воспринимается куда легче, нежели в мирное время, а существование отдельного индивида приобретает наибольший смысл в момент максимальной опасности для всего рода людского. Мы имеем дело с возвращением к самим истокам человеческого бытия, которое обыкновенно разрешается спонтанной «героической» реакцией (раскаленное добела Сверх-Я добивается у Я отречения, согласия на утрату) или, в исключительных случаях, обострением эгоистических наклонностей, которые, в отсутствие необходимого для трансформации эротического фермента, неспособны более переплавляться в эмоциональные порывы на благо общества (и тогда верх берет Оно, как в случае с Юбю или бравым солдатом Швейком). Сверх-Я, этому средоточию высшего притворства, тонкому кружеву симулянтов, Ваше отводит лишь роль украшения, временного наряда, а чрезвычайная ясность ума, в свою очередь, придает его отношениям с Я причудливый, а иногда и зловещий, донельзя тревожный оттенок. Именно в этих отношениях и следует искать неиссякаемый источник черного юмора — Йумора, согласно вдохновенной и чуждой всяким правилам грамматике Ваше, — ставшего благодаря ему одновременно и инициацией, и догмой. Я немедленно попадает в переплет тяжких испытаний: «С отступлением я разминулся, — писал Ваше, — пусть ненамного, но все же… Решительно не согласен умирать в военное время». Он покончит с собой вскоре после перемирия.

«Заканчивая настоящее исследование, — пишет Марк-Адольф Геган в январском номере „Линии сердца“ за 1927 год, — я получил из заслуживающего доверия источника ужасающую новость. За несколько часов до трагедии Жак Ваше якобы произнес: „Я умру, когда захочу этого сам… Но тогда я буду не один. Это так скучно, умирать в одиночку… Лучше всего с кем-то из близких друзей“. Приходится признать, добавляет Геган, — что слова эти ставят под сомнение гипотезу роковой случайности, особенно если вспомнить, что умер Жак Ваше не один. От того же яда и в тот же вечер скончался и один из его лучших друзей. Когда их нашли, казалось, они просто спали, вытянувшись один подле другого, и лишь потом стало ясно, что они уже мертвы. Но предположить, что эта двойная смерть была следствием злого умысла, значит переложить чудовищную ответственность памяти на плечи грядущих поколений».