Психология литературного творчества - [17]

наследственные качества, национал-гигиенист Гюнтер Гехт решительно заявляет: «У весьма значительной части всех крупных изобретателей и открывателей, мыслителей, государственных деятелей, военачальников и художников нельзя никоим образом доказать какую-либо наследственную болезнь. Наоборот, в большей своей части эти видные мужи ведут своё происхождение от абсолютно здоровых родов, от предков, занимавшихся сельским или ремесленным трудом»[74]. Однако именно эти случаи школа Ломброзо полностью игнорирует, чтобы охотнее задерживать взгляд на всём странном или загадочном в нравах и мышлении ограниченного числа нездоровых лиц. Если даже верно, что гений иногда вызывает недоумение известными чертами своей аффективной жизни или своими парадоксальными идеями, всё же этого далеко недостаточно, чтобы представить его себе вне границ возможностей самого нормального человека. Прекрасные специалисты по душевным болезням, какими являются Ремон и Вуавенель, усвоили в своём сочинении о «Литературном гении» взгляд, основанный на хорошо изученных документах об отсутствии в этом случае какого-либо невроза. Убеждённые в том, что подлинное творчество следует считать высшим проявлением человеческих способностей, они заключают, в полную противоположность Ломброзо с его скороспелыми и несолидными диагнозами: «Стремиться видеть в высококачественной продуктивности результаты действия частично разрушенного органа значило бы прибегать к странному мистическому способу доказывания». И они заявляют, что неверно открывать отношения причины и следствия при высших функциях ума и при некоторых случаях патологического характера, отмеченных в жизни великих людей [75].

Как раз при достоверном случае эпилепсии, какой представляет Достоевский, мы можем проследить ближе и по аутентичным свидетельствам, как гений проявляется совершенно независимо от страшных кризисов и состояний, которые готовят их или следуют за ними, и как эти кризисы только тормозят творчество.

Психиатр Чиж, основательно изучивший с этой точки зрения Достоевского, самым решительным образом утверждает, что болезненные припадки, дающие столько материала для обрисовки героев в его романах, ничего не говорят в пользу тезиса о «гении и сумасшествии»[76]. С этой точки зрения мы вправе скептически посмотреть на все непроверенные и недоказанные утверждения Ломброзо о какой-то зависимости между эпилепсией Петрарки, Мольера, Флобера, Шиллера и т.д. и их творчеством. Во-первых, мы не располагаем достаточными сведениями о характере и причинах этой эпилепсии (у Флобера едва ли она существовала, согласно исследованиям доктора Тулуза [77]), и во-вторых, все предположения о более глубокой каузально-генетической связи между болезненными предрасположениями и вдохновением не могут опираться на что-то достоверное. Самое большее, мы могли бы допустить, что, по-видимому, психопатические предрасположения являются в известном смысле благоприятным моментом для творческих переживаний. Как в область религиозных предчувствий нас уводят натуры, склонные к экстазу, к мистике, к погружению в сверхчувственное [78] — есть вещи, которые остаются недоступными для людей со здравым смыслом и с более грубой нервной системой, — так и в царство художественных видений, поэзии проникают чаще всего личности, которые преодолевают холодную мысль, вкладывая в свои произведения острую впечатлительность, буйство темперамента, смелость воображения. Поэтому и романист Марсель Пруст говорит, допуская преувеличение на основе болезненного личного опыта: «Завидное или жалкое семейство нервозных — соль земли. Всё великое, что мы знаем, идёт к нам от них. Они, а никто иной, основали религии и создали классические произведения. Никогда мир не узнает всего, чем он им обязан, и особенно того, что они выстрадали, чтобы дать это ему» [79]. Тонкая духовная организация является одной из предпосылок для нового понимания мира и для его художественного воссоздания.

Но школа Ломброзо ошибается и в другом. Она считает возвышенное настроение, лирический трепет или более глубокую аффектацию, без которых немыслима верная передача тона или правды при душевных состояниях, чем-то болезненным, нарушающим здоровое самочувствие. Проводить, однако, какую бы то ни было аналогию между вдохновением и симптомами эпилепсии — значит стирать резкую грань между двумя в корне различными проявлениями духа. Ибо если вдохновение является только естественным продолжением всех тех подсознательных процессов, с которыми сопряжено оформление поэтического материала, если оно предполагает чувство силы и блаженство рядом с возможной наибольшей ясностью видений, то при эпилепсии, наоборот, мы имеем отказ разума, хаотичные ассоциации, бесчувствие и жалкую беспомощность. Сходство только в притоке нервной энергии — целесообразной и плодотворной в одном случае и нежелательной и опасной — в другом. Галлюцинаторное здесь и там — это явления в корне различного порядка вопреки мнению Ипполита Тэна, который сравнивает созерцательную мечтательность Диккенса с забытьем мономана и который стремится сократить расстояние между гением и безумием, подведённый каким-то высказыванием Наполеона