Психологические новеллы - [4]

.

Психологизм в реализме обращен на динамику духовных состояний, которая возникает в результате взаимодействия личности с социальной средой, объективными обстоятельствами. В романтизме он в большей мере сосредоточен на анализе самих духовных процессов и их внутренних противоречиях, а «внешняя» среда и обстоятельства — как подпочва духовно-нравственной жизни личности — приобретают своего рода «инфракрасную» структуру, порой почти не улавливаемую невооруженным глазом. Грин, однако, уходит еще дальше и от этой системы взаимосвязей, сам придумывая героям «окружающую» среду и все энергичнее акцентируя автономность психологических движений.

Крайне выразителен и откровенен с этой точки зрения черновой набросок к «Алым парусам»: «…Сочинительство всегда было внешней моей профессией, а настоящей, внутренней жизнью являлся мир постепенно раскрываемой тайны воображения. В его стенах шествовало и звучало все, отброшенное земными условиями… Громады впечатлений получали здесь невыразимую словами оценку, в силу которой множество самодовольнейших, реалистичнейших явлений были обречены играть роль статистов, не выпущенных даже на сцену…»

Чтобы понять специфику гриновского психологизма, надо иметь в виду, что «художественное познание душевной жизни проделало, — как пишет современный исследователь, — огромный путь от типологических масок рационализма до текучих состояний и побуждений в романе XIX и XX веков»: обусловленность психологических состояний — «историческая, физиологическая, бытовая» — по мере развития реализма «все больше дифференцируется, дробится, становится разнокачественной, многогранной. Анализ открытый и скрытый, прямой и косвенный направлен на загадки поведения…», причем в поисках ответа все пристальнее исследуются скрытые мотивы, «мимолетные впечатления и воздействия», возможности «самосознания — самонаблюдения» героя, «внутренний опыт, с его толчеей разнонаправленных влечений»[2] и т. п.

Нельзя не учитывать и конкретно-исторических обстоятельств, в которых формировался творческий метод писателя, то есть 1910-х годов, когда русский реализм, как отмечает В. Келдыш, от «идеологии» и «пафоса исторической активности» значительно сдвинулся в сторону «вечных» тем, акцентов на внутреннем мире личности, философии «живой жизни», с ее инстинктивными, подсознательными началами.

В целом ряде своих рассказов Грин черпает материал и интригу в специальных работах по психологии и психиатрии, с которыми писатель, судя даже по прямым упоминаниям в тексте, был хорошо знаком и которыми пользовался (в 20-е годы на русский язык широко переводились и Фрейд, и Рибо, и Крафт-Эбинг). В «Отравленном острове», например, «гипотеза массовых галлюцинаций» подкреплена ссылками на Рибо, а «страх жизни» охарактеризован как «особый психологический дефект, подробно исследованный Крафтом». Сюжет рассказа «Ночью и днем», вероятно, возник из изложенной Рибо теории Миерса: «Каждый из нас, кроме явного, сознающего себя „я“… содержит в себе несколько других „я“, которые пребывают в скрытом состоянии. за порогом сознания»[3]. В жанре «загадочных историй» описано у Грина множество явлений, которые проходят сегодня по ведомству неизвестного тогда понятия парапсихологии: внушение и чтение мыслей на расстоянии («Преступление Отпавшего Листа»); творческая реализация личности под гипнозом («Сила непостижимого»); чудеса самовнушения («Загадка предвиденной смерти») и т. п. Нередко сюжеты «историй» опираются на медицинский диагноз, который любой психиатр без труда установил бы по поведению персонажей: амнезия («Возвращенный ад»); почти клинический случай депрессии (главка «Вечер» в «Наследстве Пик-Мика»); «двойная ориентировка» («Рассказ Бирка») и т. д.

Объем знаний Грина в этой области, точность изображения сложнейших психических процессов, подчас превосходящая уровень представлений его времени, вызывают сегодня удивление специалистов. По словам известного советского психофизиолога профессора Р. Лурия, «никто из писателей не сумел так блестяще описать функции головного мозга», создать «поразительно точную и расчлененную картину деятельности нейронов» его коры, как А. Грин в рассказе «Возвращенный ад».

Необходимо подчеркнуть — речь идет отнюдь не о том, что писатель замыкается в психопатологии, испытывает к ней «особое» пристрастие и пр. В этом Грина можно обвинить не с большим основанием, нежели Достоевского. Грин с поразительной изобретательностью умеет превращать, казалось бы, очевидную «историю болезни» в широкую метафору, не имеющую к первоисточнику никакого отношения: таков, в частности, сюжет рассказа «Путь», где зрительные галлюцинации Эли Стара, вызывающие у его друга Кестера «потребность немедленно… обсудить качества одной хорошей лечебницы», самим автором используются лишь для того, чтобы в очередной раз провозгласить излюбленную мысль о существовании романтического мира воображения, на поиски которого стоит положить жизнь.

Острый интерес Грина к психологии и психиатрии вовсе не нуждается в оправданиях — это экспериментальное поле наблюдений литератора, самой своей профессией поставленного перед необходимостью заглядывать в «тайное тайных» человека и не просто сотрудничающего здесь с наукой, но нередко и помогающего ей в решении ее собственных задач. В статье «О том, как я учился писать» Горький в такой связи вспоминал Бальзака: «…Гонорий Бальзак, один из величайших художников… наблюдая психологию людей, указал в одном из своих романов, что в организме человека, наверное, действуют какие-то мощные, неизвестные науке соки, которыми и объясняются различные психофизические свойства организма. Прошло несколько десятков лет, наука… создала глубоко важное учение о „внутренней секреции“»