Психиатрия и проблемы духовной жизни - [19]

продолжает дальше Достоевский, — он часто говорил себе, что все эти мгновения и проблески высшего бытия не что иное как болезнь, как нарушения нормального состояния, а если так, то это вовсе не высшее бытие, а наоборот, должно быть причислено к самому низшему. И однако же, он дошел, наконец, до чрезвычайно парадоксального вывода: что же в том, что это болезнь! Какое до этого дела, что это напряжение ненормально, если самый результат, если минута ощущения, припоминаемая и рассматриваемая уже в здоровом состоянии, оказывается в высшей степени гармонией, красотой, дает неслыханное и негаданное дотоле чувство полноты, меры, примирения и восторженное молитвенное слияние с самым высшим синтезом жизни".

В этот момент, говорил он Рогожину, становится понятным необычайное слово, что "времени больше не будет". Эти туманные выражения казались ему очень понятными, хотя еще слишком слабыми. В том же, что это — действительно "красота и молитва", что это действительно "высший синтез жизни", в этом он сомневаться не мог, да и сомнений не мог допустить.

"Ведь не видения же ему снились в этот момент, как от гашиша, опиума или вина. Мгновения эти были именно одним только усилием самосознания. Эта секунда по беспредельному своему счастью может стоить всей жизни".

"Впрочем, за диалектическую часть своего вывода он не стоял: отупение, душевный мрак, идиотизм стояли перед ним яркими последствиями этих высочайших минут…Но действительность ощущения была вне сомнения и смущала его".

"Что же в самом деле делать с действительностью?"

Отсутствие лечения, бытовая неустроенность, сверхсильное напряжение переживаний в чужой среде приводят к новому обострению. Будущее князя Мышкина остается неизвестным. Но этим не умаляется значение попытки князя Мышкина (alter ego — второе "я" Достоевского-эпилептика) осмыслить значение болезни в общей сумме религиозного опыта личности.

Князь Мышкин (он же и Достоевский) "не стоит за диалектическую часть своего вывода", но явно допускает, что переживания болезненного происхождения, непосредственно связанные с динамикой болезни, при определенных условиях могут стать источником положительного духовного опыта, имеющего большое значение для личности: "что же в том, что это болезнь?.. если самый результат оказывается в высшей степени гармонией… дает неслыханное чувство полноты… красоты и молитвы… высшего синтеза жизни… беспредельного счастья?.." Такой вывод предполагает моральную ответственность человека и за противоположные обусловленные болезнью состояния злобы, агрессии, жестокости и т. п., но об этом ниже.

Здесь, в порядке отступления, необходимо хотя бы коротко суммировать поучительное для врачевателей тела и души больных отношение Достоевского к болезни и борьбе с ней. Больной гений! Всю сознательную жизнь боровшийся с болезнью и преодолевший ее! Это находит отражение в дневниках Достоевского и его жены, в изданных ею воспоминаниях и письмах, и в творчестве. Гениальность, конечно, не болезнь. Но болезнь гения — является фактом большой художественной и духовной значимости, в особенности у Достоевского. Все его герои в их противоречивости и двойственности отражают его личный опыт, его "удивительную, прекрасную и жестокую судьбу" (Б. Бурцев).

Отличительная черта патологических характеров — выраженная полярность, противоречивость проявлений — отражается в его жизни и творчестве необычайно ярко.

Амплитуда колебаний — необычайная. Дисгармония — по видимости — сплошная. Периоды безудержного влечения к азартной игре в рулетку вплоть до зрелых лет, приступы дикого гнева, когда он, по его словам, "способен убить человека" и периоды горького раскаяния и самоуничижения.

Периоды творческого подъема, когда он за 26 дней пишет к сроку роман "Игрок", которые он сам сравнивает с увлечением рулеткой, и периоды упадка, наступающие после припадков, которые его "добивают окончательно, и после каждого он суток четверо становится беспамятным, не может сообразиться с рассудком".

Состояние высокого подъема, счастья, озарения, проникновения в "иные миры" и периоды, когда он (в особенности в утренние часы и в дни после припадков) становится, по свидетельству Белинского, уже в студенческие годы "в общении с людьми трудным до невозможности, с ним нельзя быть в нормальных отношениях, что весь мир завидует ему и преследует его". Или, по свидетельству его жены Анны Григорьевны, уже при первой встрече с ним в 1866 году он производит на нее "такое тяжелое, поистине удручающее впечатление, какого не производил ни один человек в мире"[4]. Сам он пишет о себе: "Я дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор (1854 г.), даже и до гробовой крышки", а к концу жизни, ссылаясь на Великого Инквизитора и главу о детях в "Братьях Карамазовых", говорит, что "нет и не было до него такой силы атеистических выражений: стало быть, не как мальчик я верую во Христа и Его исповедую, а через большое сомнение моя осанна прошла…"

Такую же полярность мы видим и в героях романов, которые ведут начало от Достоевского как человека: Раскольников и Порфирий Петрович в романе "Преступление и наказание", князь Мышкин и Рогожин в "Идиоте"; ясность, смирение и вера старца Зосимы и "бунт" Ивана Карамазова; ясность и чистота Алеши Карамазова и глубокое моральное уродство ("инфернатильность") Федора Карамазова и Смердякова; безудержная власть влечений и аффектов у Дмитрия, сменяющаяся глубоким покаянием, жаждой избавления путем страдания и т. д. И, наконец, в жизни самого Федора Михайловича соединение надлома, надрыва, самоказнь, сознание себя неисправимым грешником и пророческий характер выступлений, вершиной которого была речь о Пушкине. Он сознавал себя пленником своей судьбы и болезни и вел с ней борьбу. Двойственность, двойничество — судьба не только его героев, многие из которых гибнут в борьбе со своими двойниками. Двойничество он сознавал и в себе и к концу жизни подводил итоги своего опыта борьбы с ним. Еще до каторги (как видно из письма к брату Михаилу) он знает, что он болен, что хотя глубокая депрессия преодолена, но "болезнь остается при мне". А в 1867 г. пишет Майкову: