Псевдонимы русского зарубежья - [178]

Максимальный гонорар, который могу предложить: 75 центов до 1 дол[лара] на нашу страницу[774].

С концом войны и расширением корпуса сотрудников журнала за счет европейской диаспоры возникла проблема не только вознаграждения за творческий труд, но и в прямом смысле слова спасения авторов от полуголодной жизни в послевоенной Франции. Стараясь отыскать баланс между тем и другим, Прегель начала выплачивать гонорары не в денежных единицах, а продуктовыми и вещевыми посылками, что устраивало обе стороны. Возникло целое явление «гонорарных посылок», отправляемых ею в Европу, дабы материально поддержать тех, кто за годы войны потерял даже то немногое, что имел.

Прегель разъясняла свою «гонорарную политику» в письме к В. Л. Корвин-Пиотровскому от 19 декабря 1945 г.:

Гонорар за стихи не плачу в Нью-Йорке, но Вам, как парижанину пошлю за них посылку (в ближайшие дни). Это лучше гонорара, и мне обходится значительно дороже[775].

Впрочем, посылки отправлялись не только в качестве гонорара, но и «просто так»: экономическая жизнь в разоренной войной Европе была немыслимо трудная. Бытовая, посылочная тема становится одной из сквозных в обмене письмами Прегель со своими коллегами во второй половине 40-х гг.

Будучи, в особенности в начальный период издания журнала, по существу, единой во многих лицах – финансового директора, редактора, корректора[776], курьера, подчитчика после типографского набора и пр., Прегель, разумеется, не могла уследить за теми или иными «ляпами», проникавшими порой на страницы журнала. Так, скажем, в стихотворение В. Корвин-Пиотровского «Игоревы полки», которые автор прислал из Парижа не в отпечатанном на машинке, а в рукописном виде, вкралось несколько опечаток (26-я книжка журнала за 1946 г.). Строчка «Крылом подбитым журавлиным», как было у автора, была изменена на «Крылом разбитым журавлиным»; в финальной каденции «и в кирпичи», в разногласии с оригиналом, появилось меняющее смысл «и в кирпиче»:

Росой коснется пыльных губ,

Дождем прольется над долиной

И в кирпиче высоких труб

Плеснет размеренной былиной.

Самое серьезное искажение касалось третьего стиха второй строфы, в котором авторская «балка» была ошибочно прочитана переписчицей как «банка»:

Опять ордынская стрела

В колчане зреет и томится

И в узкой банке расцвела

Багряной былью сукровица.

На предъявленные авторские претензии Софии Юльевне пришлось оправдываться.

Опечатка же явилась следствием того, что переписаны стихи были от руки, – писала она В. Корвин-Пиотровскому в письме от 19 мая 1946 г. – Напутала машинистка – но «разбитое» крыло имеет смысл определенный (пожалуй, не хуже подбитого) и кирпичи тоже вполне удовлетворяют. Меня несколько смутила банка, но переписчица потеряла оригинал и настаивала на своем тексте – [777]

Данное происшествие имело, как кажется, локальное историко-литературное значение и не повлияло на дружеские отношения автора и редактора. Однако случались инциденты и покруче. После публикации в сдвоенном № 33 / 34 журнала за 1947 г. рассказа Б. Пантелеймонова «Молодые глаза», по тексту которого энергичным редакторским карандашом прошлась писательница И. Грэм[778] (во второй половине 40-х гг., когда объем присылаемых в журнал рукописей по сравнению с предыдущими годами значительно вырос, Прегель стала привлекать к редакторской работе сотрудников «Новоселья»), раздосадованный автор жаловался И. Бунину в письме от 2 апреля 1947 г.:

Вышло «Новоселье» (я получил по воздуху). Там мои «Молодые глаза». Но, Боже, они стали не молодыми, а паскудными. Нет почти фразы, где не прошелся карандаш. Многое выкинуто, многое переделано на свой манер. Представьте, как заныло самолюбие, какое оскорбление. Сделала это не Прегель, а – страшно сказать – И. А. Грэм. Не скрою, для меня это большая личная трагедия. Дело в том, что рядом с прекрасной, нежной, любящей душой, рядом с умной женщиной в ней уживается гадкое существо; завистливоe, способное на лесть, теперь вижу – и на подлость, и всë ради мании пробиться, писать, быть признанной. Я ей об этом много раз говорил и последнее время писал.

Она устроилась выпускающей к С[офии] Ю[льевне] и, пользуясь тем, что С[офия] Ю[льевна] знает о наших дружеских отношениях, выпросила «правку» и переделала на свой шанхайский вкус. Конечно, она знала, как мне от этого тяжело будет. Она надеялась укрыться за спину С[офии] Ю[льевны] и писала мне нежные письма, вперед заметая следы. Вставила несколько мест от себя, и эти места, по-моему, не имеют другой цели, как оглупить еще вещь. Но, повторяю, эту мерзость сделала она и не она, т. е. не та хорошая, а другая Грэм, «литературная».

[…]

Если бы Вы заглянули в мое сердце, то это сейчас кровоточащая тряпка – раны самолюбия, авторской гордости и оскверненной любви.

А Прегель дура[779].

После окончания Второй мировой войны в Прегель зрело и крепло желание вернуться в Европу. Осенью 1947 г. она посетила Париж с «разведывательными» целями. В газете «Русские новости» (1947. 7 нояб. № 127. С. 4) было перепечатано ее стихотворение «Возвращение», впервые появившееся в «Новоселье» (1943. Февр. – март. № 1. С. 18). Тогда же, приветствуя ее появление в Париже, праздновалось – с известным опозданием – пятилетие журнала