Псевдоним(б). В поисках Шекспира - [6]

Александр вспомнил, какое гробовое молчание воцарилось в аудитории Оксфордского университета, где он делал свой доклад, как только он произнес эти слова. Да, для большинства академических шекспироведов лучшая защита – это нападение: позвольте, кто же тогда Шекспир, если не сам Шекспир? покажите – кто? Докажите, что этот ваш «кто» и есть автор. Им показывали. На многих. Но доказательств, разумеется, не хватает. Чем больше претендентов, тем слабее каждый отдельный кандидат, тем более прочно положение Шакспера, в таланте которого большинство уверено априори. Александр перечитал еще один знакомый абзац, как будто так мог найти выход из сложившейся ситуации.

Традиция держится на мнении большинства, мнении, приобретенном людьми еще в некритическом возрасте. Шекспир – это Шекспир. Эта «аксиома» впитана современными европейцами едва ли не с молоком матери. И чем дольше держится Шакспер в Шекспирах, тем больше он Шекспир. Никто даже и фамилии-то эти не различает. Мы знаем, что Шекспир – это Шекспир, а вы доказываете, что Шекспир – это не Шекспир? С чем мы вас и поздравляем… Основная риторическая фигура лежит в области витийства телесного – пожимание плечами.

Осень 1579

Джон Шакспер пожал плечами: ему было не жалко отдать сына учиться грамоте, тем более что это ничего не стоило. С тех пор как Джон занял должность олдермена, он получил право бесплатно учить своих детей в единственной грамматической школе Стратфорда. Грех было этим не воспользоваться, он и отдал Уильяма: пусть ходит – дело не вредное.

Однако особыми способностями великовозрастный Уилл не отличался. Читал он с грехом пополам: по слогам, с трудом понимая написанное. Писал и того хуже: еле-еле выводил корявые буквы, постоянно теряя взглядом строчку в букваре. Его не решились посадить в класс с самыми маленькими, а в среднем классе все уже давно писали и читали. Так и учился Уильям в первый год – ни шатко ни валко. А на следующий год – и вовсе беда. Начали изучать древние языки – латынь и греческий…

И вот сидел Уилл за одной партой с десятилетними и чувствовал себя дебилом. К тому же в свои неполные, а потом и полные пятнадцать лет его тянуло не к латыни и древнегреческому, а совсем к другому. Что это за другое, он тоже долго не мог понять – ему не хватало интеллекта осмыслить соответствующий его возрасту бунт плоти.

До сих пор все телесное ассоциировалось у него исключительно со свиньями, живыми и мертвыми. Уилл подолгу наблюдал за ними: чавкающими и хрюкающими во время кормежки, храпящими и урчащими при совокуплении, визжащими перед смертью. Потом эта плоть превращалась в деликатно молчащее мясо, еще неразделанное или уже разделанное, с виду гораздо более нежное и трепетное, чем у живых свиней.

Он с раннего детства любил смотреть, как разделывают туши, спускают кровь, снимают шкуру и вырезают внутренности. Словно по волшебству свинья любого возраста превращалась в нежно-розового поросеночка!

Итак, в тот день Уилл, гонимый веретеном Гомера, уже довольно далеко отошел от школы, лег на траву рядом с дорогой и закрыл глаза. Он представил себе, как падает на деревянный прилавок свежий кусок розовой трепещущей плоти, и боль, вызванная гекзаметром, отпустила, а веретено начало вращаться в обратном направлении, распространяя по телу теплые волны, которые сходились где-то в нижней части живота. Спешить было некуда, и он задремал, продолжая во сне с наслаждением наблюдать за тем, как разделывают свиную тушу.

Его грезы прервал приближающийся стук копыт и колес. Уилл открыл глаза. Мимо проехала повозка, в которой юного Роберта Хэтуэя возили в школу. Единственной лошадкой управляла его сестра Анна, уже совсем взрослая девушка. Из-под шляпки у нее выбился локон светлых волос. Одной рукой она держала вожжи, а другой – с видимым азартом – нахлестывала лошадь по гладкому крупу. Повозка проехала мимо, в некотором отдалении съехала с дороги и остановилась в тени придорожных кустов.

Анне было невыносимо скучно дожидаться Роберта. И зачем это отец заставляет ее сидеть в повозке у школы, пока идут занятия? Это же половина дня! Десять раз можно было съездить домой и обратно. Но у отца были свои планы на первую половину дня, и в эти планы не входило присутствие детей в доме. Двадцатитрехлетняя Анна была особенно ни к чему, поэтому она получала объяснение: лошадь уже не молода, чтобы без нужды гонять ее туда-сюда; поспи там в сене, время ожидания и пройдет. Она и дремала, и просто так лежала, тупо глядя вверх и вместо неба разглядывая парусину, натянутую на деревянные рейки крытой повозки.

Вообще-то в повозке можно было даже свободно стоять, не упираясь головой. В солнечный день она становилась маленькой светлой комнатой, которая часто в воображении Анны превращалась в королевскую спальню, в которую тайком пробирался очередной фаворит. То ли от этих мыслей, то ли от быстрой езды личико Анны раскраснелось.

Сон как рукой сняло. Какая-то невидимая сила подняла Уилла с земли и толкнула к повозке. Он подкрадывался так осторожно, словно собирался зарезать свинью и боялся ее испугать. Подошел сзади и тихонько раздвинул полог.