Псаломщик - [61]

«Ах, зачем мы не уехали в Германию, как все люди!» – говорит мать пропавшей девочки.

Работающие на месте исчезновения ребенка сотрудники Абагурского РОВД прорабатывают несколько версий. По одной из них – на девочку напал медведь. Медведей в этих краях много, однако местные жители утверждают, что сейчас они спокойные и сытые и для людей опасности не представляют. Немецкая овчарка так и не смогла взять след зверя.

«Ах, так приведите русскую, китайскую, какую угодно, марсианскую овчарку! Но найдите мое дитя!» – плачет мать, Анна Кёних…» – смаковал и тиражировал людское горе комментатор.

– Медведь?! – заорал я. – Ах, медведь?! Опять Германия?! Застрелю, гады! – я сорвал со стены, конечно же, не ружье, которое должно выстрелить, а мерзкий ящичек, круглые сутки извергающий в мир ложь. И жестко грохнул его о мягкое покрытие пола. Я впал в какое-то исступление и сокрушил бы еще немало чужих предметов быта с криками: «Всех перестреляю, всех!»

С криками «Где медведь? Кто стрелял?» выскочил из кухни Юра.

– Какой медведь? На, контуженый! – и он выплеснул мне в лицо ковш воды: – Умойся, керя!

Короткое мое веселье облетело майским одуванчиком. А Юра уже сопел над обломками, выуживал какие-то радиодетали. Искал «клопа-жука». Я умылся, вернулся, еще раз выпил. И задремал.

Когда Юра разбудил меня, я увидел в окнах не то сумерки, не то рассвет, но тут же и передумал думать о пустяках, потому что он сказал:

– Едем, керя, в больницу. Отец Глеб ждет.

3

Отец Глеб ждал нас у кафедрального собора. Мы чуть задержались потому, что по дороге меня вдруг стало мутить.

– Остановись, друг Сальери! – еще пребывая в эйфории, попросил я Юру. – Скажи, ты в курсе, что гений и злодейство – несовместимы? – и зажал рот носовым платком.

– Это ты несвежей водки натрескался, Моцарт, – сказал он. – Беги к киоску – там урна. Сунь два пальца в рот – и пройдись по всей клавиатуре, Амадей. Потом купи мятных лепешек – и жуй, пока я не дам команду «отбой».

Так я и сделал, невзирая на мороз «со с ветром», как говорят старые сибиряки. А у отца Глеба за четверть часа ожидания губы стали синее глаз. Покуда мы крутились, чтобы подъехать к нему поближе, я видел, как он перекладывает из руки в руку старенький свой саквояжик. Завидев нас, он перекрестился и нырнул в теплый салон машины, как в холодную иордань, если судить по его судорожному дыханию.

– Задержались! Простите, батюшка! Благословите! – заорал я весело.

– Астма… х-х-х! – прохрипел он, стуча пальцем по шарфику на груди. – Х-х-х… Благослови тебя Господи, Петя! Х-х-х! Здравствуйте, родные… Х-х-х… Что там… с эллином? Не ближний свет… х-х-х…

– Брат Грека помирает! Ухи просит! – веселился я, уже сознавая, впрочем, неправедность этого хмельного и злобного веселья.

Батюшка спрятался от меня за невидимую стену крестного знамения.

– Ты, Петя – что? того?.. выпивал? Ай-яй-яй! Представь себе, отец, что твой Ваня малой напился? А каково Господу Богу – Отцу нашему – на тебя смотреть?

– Уже все нормально, батюшка, – поник я. – Вы, отец Глеб, насквозь видите…

– Запах, – сказал он. И попрыскал в себя из синенького ингалятора.

– Жуй, керя, таблетки! – напомнил Юра.

– Да отвяжись, гуру!

– Это он на поминках был, батюшка. Мальчишку одного убили, товарища. Вы уж простите его?

– Я прощаю. Бог простит, – сказал отец Глеб. – Ох, отпустило, слава тебе Господи!

– Он когда выпьет, батюшка, то на войну начинает проситься, – продолжал есть меня поедом Юра. – Если не пускают, то он плакать начинает. Что с него взять? Одно слово: контуженый!

Похоже, я приходил в себя. Слова Юры уже не задевали меня, как пули не трогают заговоренного. Ненужные слова, не произнесенные мной, падали у моих ног, висли на губах, как лузга семечек.

– А трезвый-то, батюшка, он у нас, керя-то, мухи не обидит! – развлекался Юра. – Человека – еще куда ни шло, а мухи – ни-ни! Твердое «ни-ни».

– Мух не люблю, – сказал мудрый батюшка. Это значило, что он меня защищает от анпираторского сарказма, если помнить, что слова «сарказм», «саркома», «саркофаг» – одного древнегреческого корня, к которому принадлежит и ушибленный Грека.

Анпиратор понял и переключился:

– А вот дерзну, батюшка, спросить! Вы человек опытный духовно и житейски: соборование – это зачем? Оно помогает?

– Верой и покаянием жив человек. Если веруешь, каешься – помогает, отпускаются грехи. Но у каждого есть нераскаянные, забытые грехи. А грехи, Юра – корень всякой болезни…

– Но ведь нужен собор – семь священников! – прихвастнул своими познаниями керя и со значением покосился на меня в зеркало.

– Где ж их нынче брать, по семь-то на одного? Допущено совершать елеосвящение и по одному! Зерно вот есть, – погладил батюшка саквояж. – Пшеничка…

– О, это Греке подходит! – зубоскалил керя. – Это по его части!

– Да. Господь милостив к людям. Вино есть, из Каны Галилейской присланное… Маслице есть, всё есть – была бы вера…

Я этого спрута Юру с детства знаю. Сейчас пересилю дремоту – отобью батюшку у спрута. Я приемы знаю:

– В машине, надеюсь, подслушки нет. Тебе кто про это сказал?

– Там, в службах, есть один большой человек, туркмен… Он мой товарищ. У нас в Театре киноактера когда-то шла его пьеса. А в девяносто первом, в Москве, когда униженные и оскорбленные неотроцкисты опрокидывали Лубянку, он у меня в грим-уборной отсиживался…