Прыжок за борт - [98]

Я сейчас же спросил его, по какому он здесь случаю; у меня мелькнула мысль, не приехал ли Джим в гости, и, признаюсь, эта мысль очень меня обрадовала и взволновала. Тамб Итам посмотрел на меня так, словно не знал, что ответить.

— Туан Джим в кабинете? — нетерпеливо спросил я.

— Нет, — пробормотал он, опуская голову, и вдруг дважды очень серьезно повторил: — Он не хотел сражаться. Он не хотел сражаться.

Так как, казалось, он не в силах был сказать что-нибудь другое, я отстранил его и вошел.

Штейн, высокий и сутулый, стоял один посреди комнаты между рядами ящиков с бабочками.

— Это вы, мой друг! — приветствовал он меня грустно, вглядываясь сквозь очки.

Темное незастегнутое пальто спускалось к его коленям. На голове его была панама; глубокие морщины бороздили бледные щеки.

— Что такое случилось? — нервно спросил я. — Тамб Итам здесь?..

— Идите и повидайтесь с девушкой… Идите и повидайтесь с девушкой… Она здесь, — сказал он, засуетившись.

Я попытался его удержать, но с мягким упорством он не обращал ни малейшего внимания на мои нетерпеливые вопросы.

— Она здесь, она здесь, — повторял он в смущении. — Они сюда приехали два дня назад. Такой старик, как я, посторонний… Sehen sie…[18] немного может сделать… Проходите сюда… Молодые сердца не умеют прощать…

Я видел, что он глубоко огорчен.

— Сила жизни в них, жестокая сила жизни… — бормотал он, показывая мне дорогу; я следовал за ним, взволнованный и раздосадованный, теряясь в догадках. У дверей гостиной он меня остановил.

— Он глубоко ее любил, — сказал он полувопросительно, а я только кивнул, чувствуя такое горькое разочарование, что не решался заговорить.

— Как ужасно! — прошептал он. — Она не может меня понять. Я — только посторонний старик. Быть может, вы… вас она знает. Поговорите с ней. Мы не можем этого оставить… Скажите ей, чтобы она его простила. Это ужасно…

— Несомненно, — сказал я, раздраженный тем, что ничего не понимаю. — Но вы-то ему простили?

Он как-то странно на меня посмотрел.

— Сейчас услышите, — ответил он и, раскрыв дверь, буквально втолкнул меня в комнату.

Вы знаете большой дом Штейна и две огромные приемные, — нежилые и для жилья непригодные, полные предметов, на которых, казалось, никогда не останавливался взгляд человека? В самые жаркие дни там прохладно, и вы входите туда, словно в подземелье. Я прошел через первую приемную, а во второй увидел девушку, сидевшую у конца большого стола красного дерева; голову она опустила на стол, а лицо закрыла руками. Навощенный пол, словно полоса льда, тускло отражал ее. Тростниковые шторы были спущены, и сумеречный свет в комнате казался зеленоватым от листвы снаружи; сильный ветер налетал рывками и колебал длинные драпри у окон и дверей. Ее белая фигура была словно вылеплена из снега; подвески большой люстры звенели над ее головой, как блестящие льдинки. Она подняла голову и следила за моим приближением. Я чувствовал озноб, словно эти большие комнаты были ледяным приютом отчаяния.

Она сразу меня узнала; я остановился и посмотрел на нее в упор.

— Он меня покинул… — сказала она спокойно. — Вы всегда нас покидаете… во имя своих целей…

Лицо ее осунулось; казалось, вся воля к жизни сосредоточилась в ее сердце.

— Умереть с ним — было бы легко, — продолжала она и сделала слабый усталый жест, словно устраняя непонятное. — Он не пожелал. Как будто спустилась на него слепота… А ведь это я с ним говорила, я перед ним стояла, на меня он все время смотрел! Ах, вы жестоки, вероломны, нет у вас чести и нет жалости! Что делает вас такими жестокими? Или вы все безумны?

Я взял ее руку, не ответившую на пожатие; когда я ее выпустил, она беспомощно повисла. Это равнодушие, более жуткое, чем слезы, крики и упреки, казалось, бросало вызов времени и угнетению. Вы чувствовали: что бы вы ни говорили, слова ваши пройдут мимо немой и тихой скорби.

Штейн сказал: «Вы услышите». Я услышал все. С ужасом прислушивался я к ее монотонному усталому голосу. От нее ускользал подлинный смысл того, что она говорила, и ее великое раздражение исполнило меня жалости к ней и… к нему. Словно пригвожденный к полу, я стоял, когда она замолчала. Опираясь на руку, она смотрела прямо перед собой жесткими глазами; врывался ветер, подвески люстры по-прежнему позвякивали в зеленоватом полумраке. Она шептала, как будто разговаривая сама с собой.

— А ведь он смотрел на меня! Он мог видеть мое лицо, слышать мой голос! Когда я сидела у его ног, прижавшись щекой к его коленям, а его рука лежала на моей голове, — жестокость и безумие уже были в нем, дожидаясь часа. Час настал!.. Солнце еще не зашло, а он уже не мог меня видеть, — стал слеп, глух и безжалостен, как и вы все. Он не дождется моих слез. Никогда! Ни одной слезы. Я не хочу! Он ушел от меня, словно я для него была хуже, чем смерть. Он бежал, как будто его гнало какое-то проклятие, услышанное во сне.

Ее остановившиеся глаза, казалось, искали образ человека, которого сила мечты вырвала из ее объятий. Она не ответила на мой безмолвный поклон. Я рад был уйти.

В тот же день я еще раз ее увидел. Уйдя от нее, я пошел искать Штейна, которого в доме не оказалось; с гнетущим сердцем я вышел в сады — в знаменитые сады Штейна, где вы можете найти любое растение и дерево тропических равнин. Я пошел по течению реки и долгое время сидел на скамье в тени, близ пруда, где шумно ныряли какие-то водяные птицы с подрезанными крыльями. Ветви деревьев казуарина за моей спиной слегка шелестели, напоминая шум сосен на моей родине.