Прыжок за борт - [94]

— Как это великолепно! — воскликнул я и только тогда посмотрел на грешника, сидевшего около меня.

Голова его была опущена на грудь; он бросил: «Да!», не поднимая глаз, словно боялся, что на чистом небе начертан упрек его романтической совести.

Помню мельчайшие детали этого дня. Мы пристали к белому берегу. Позади поднимался низкий утес, поросший на вершине лесом, задрапированный до самого подножия ползучими растениями. Пред нами морская гладь, тихая и темно-синяя, тянулась, слегка поднимаясь, до самого небосклона, словно линией очерченного на уровне наших глаз. Сверкающая рябь проходила по темной поверхности, быстрая, как перья, гонимые ветерком. Цепь массивных островов лежала перед широким устьем на глади бледной зеркальной воды, верно отражающей контуры берега. Высоко, в бесцветном солнечном сиянии, одинокая птица, вся черная, парила все над одним и тем же местом и слабо взмахивала крыльями. Жалкие закопченные шалаши из циновок возвышались на погнувшихся высоких черных сваях над своим перевернутым изображением. Крохотное черное каноэ отчалило от них; в нем сидели два черных человека, изо всех сил ударявших веслами по бледной воде; и каноэ как будто с трудом скользило по зеркальной поверхности. Эта группа жалких шалашей была рыбачьей деревушкой, находившейся под особым покровительством белого господина, а в каноэ находились старшина и его зять. Они высадились и зашагали навстречу нам по белому песку — худые, темно-коричневые, словно прокопченные в дыму, с серыми пятнами на голых плечах и груди. Головы их были обернуты в грязные, но старательно сложенные платки.

Немедленно старик стал многословно излагать жалобу, жестикулируя тощей рукой и доверчиво поднимая на Джима свои подслеповатые глаза. Подданные раджи не оставляют их в покое; произошло столкновение из-за черепашьих яиц, которые жители здешней деревушки собрали на островках; и, опираясь на весло, он указал коричневой костлявой рукой на море. Джим слушал, не поднимая глаз, и, наконец, ласково приказал ему подождать: он выслушает его потом. Они послушно отошли в сторону и присели на корточки, положив перед собой на песок весла; терпеливо следили они глазами за нашими движениями; раскинулось необъятное море, тихий берег тянулся на север и на юг, за пределы моего зрения, и мы четверо казались карликами на полоске блестящего песка.

— Дело все в том, — угрюмо заметил Джим, — что еще с давних пор рыбаки этой деревушки считались как бы рабами раджи… Старый негодяй никак не может понять, что…

Он приостановился.

— Что вы все это изменили, — продолжал я.

— Да, я все это изменил, — пробормотал он мрачно.

— Вы использовали благоприятный случай, — продолжал я.

— Использовал? — отозвался он. — Пожалуй. Я снова получил уверенность в себе… доброе имя… и все же иногда мне хочется… Нет! Я буду держаться за то, что у меня есть. На большее надеяться нечего. — Он махнул рукой в сторону моря. — Не там, во всяком случае, — Он топнул ногой по песку. — Вот моя граница, ибо на меньшее я не согласен.

Мы продолжали шагать по берегу.

— Да, я все это изменил, — сказал он, искоса взглянув на две терпеливые фигуры. — Но вы только попробуйте себе представить, что бы случилось, если бы я ушел? Сущий ад! Нет! Завтра я пойду к этому старому идиоту Тунку Аллангу и рискну отведать его кофе. Подниму шум из-за этих проклятых черепашьих яиц. Нет, не могу я сказать, что с меня хватит. Я должен идти, преследуя свою цель, чувствуя, что ничто не может меня коснуться. Я должен цепляться за их веру в меня, чтобы чувствовать себя в безопасности и… и… — Он нащупывал нужное слово, казалось, искал его на глади моря. — И сохранить связь с теми… — он вдруг понизил голос до шепота, — с теми, кого я, быть может, никогда больше не увижу. С вами, например.

Я был глубоко пристыжен его словами.

— Ради бога, — сказал я, — не возводите меня на пьедестал, дорогой мой, подумайте о себе.

Я был благодарен этому изгнаннику, который выделил меня. В сущности, немногим я мог похвастаться. Я отвернул от него разгоряченное лицо; под низким малиновым солнцем, пылающим, как уголь, выхваченный из костра, раскинулось необъятное море, безмолвно дожидаясь приближения огненного шара. Дважды он пытался заговорить, но останавливался; наконец, словно найдя нужные слова, спокойно сказал:

— Я буду честен. Я буду честен, — повторил он, не глядя на меня. Взгляд его скользил по глади моря, которое из синего стало мрачно-пурпуровым в огнях заходящего солнца. Да, он был романтичен, романтичен… Я вспомнил слова Штейна: «Погрузиться в стихию… Идти за своей мечтой… и так всегда — usque ad finem».[17]

Он был романтичен и честен. Кто мог сказать, какие образы, призраки и лица, какое прощение видел он в зареве заката!.. Маленькая лодка, отчалив от шхуны, медленно приближалась к песчаному берегу, чтобы забрать меня.

— А затем… у меня Джюэл, — сказал он, нарушая великое молчание земли, неба и моря, которое так глубоко меня зачаровало, что при звуке его голоса я вздрогнул, — У меня — Джюэл.

— Да, — прошептал я.

— Мне не нужно вам говорить, как она мне дорога, — продолжал он. — Вы видели. Со временем она должна будет понять…