Прыжок в темноту - [58]

Я встретил парня по имени Манфред Зильбервассер, выросшего недалеко от нашего дома в Вене. Сейчас ему еще не было двадцати. Во время одного из обширных рейдов Манфред был арестован в квартире, принудительно назначенной ему правительством Виши, и отправлен в Ривзальт. Тщедушный блондин с волнистыми волосами и желтоватыми зубами, он и в лучшие времена выглядел истощенным. Улыбка, казалось, всегда готова была появиться на его лице.

Как-то утром, находясь в нашей комнате на третьем этаже, мы услышали пронзительный звук свистков снаружи и подошли к окну. Во дворе мы увидели охранников, уводящих двух парней, скрутив им руки за спины. Остальных, находящихся неподалеку, отправили в комнаты. Парней задержали за драку во дворе — нарушение правил, развешанных на досках по всему лагерю. Теперь оба должны были расплатиться за это.

— Не завидую им, — сказал Манфред.

Он пояснил, что в дальнем конце лагеря есть камера, куда отводят нарушителей порядка для дисциплинарных наказаний. Манфред сказал, что уже два раза видел, как туда отводили людей. Всегда одно и то же: драки между заключенными. Недопустимо, считали немцы. Да, да, драки были определенно недопустимы, тем более во время войны.

— А что с ними происходит дальше?

Манфред не мог ответить, лишь знал, что они не возвращались. Его передернуло от ужаса. Потом сказал, что боится будущего и чувствует себя пойманным в паутину. Он упомянул бегство. Это объединило нас. Бежать, конечно, но когда?

Потом, в первые дни ноября, появился новорожденный — «пришелец будущего». Одна из женщин родила ребенка. В лагере Дранси было уже более трехсот младенцев. Мы с Манфредом находились возле окна, когда услышали выстрелы во дворе. Мы увидели людей, бегущих в один из углов лагеря, и охранников, отгоняющих их назад. Выйдя во двор, мы увидели лежащего на земле окровавленного ребенка и его мать, тоже залитую кровью, неподвижно лежащую на нем.

Нас отправили в комнаты. В следующие дни рассказы о произошедшем, как огонь, распространились по всему лагерю: один из охранников поднял вверх новорожденного, подбросил его и выстрелил в него из пистолета. Мать, вне себя от горя, напала на него, и охранник убил ее.

В Вене я видел людей, стоящих на коленях на улицах, и стоял рядом бессильный. Во Франции, сам стоя на коленях, я наблюдал, как жандарм грубо прижимал Анни к стене. В Дранси я вновь стоял бессильный в обществе обреченных людей, не в состоянии прекратить наши страдания.

Через несколько дней нас известили о нашей депортации в Аушвиц. Это был последний шанс для побега.

10 ТРАНСПОРТ № 42 (5–6 ноября 1942)

Пятого ноября, через две недели после нашего приезда в Дранси, нам приказали собрать вещи, мужчины в форме обрили наши головы наголо, и раздался лай французских жандармов: иди сюда, стой там, пошевеливайся.

Однако на этот раз в их голосах не было пыла, пропали небрежные оскорбления, которыми они осыпали нас в день приезда. Тогда жандармы вели себя грубо и агрессивно, как будто составляли набор угроз, необходимых им в течение следующих недель. Теперь они действовали решительно и эффективно — рабочие на конвейере, выполняющие рутинные обязанности обычного рабочего дня, в то время как немецкие охранники наблюдали за ними с расстояния в несколько метров.

— Сюда!

— Стоять!

— Быстрей, быстрей!

Мое сердце мчалось в ритме команд охранников, и я не мог унять охватившую меня дрожь.

— Nouvelle colonisation, — шептал кто-нибудь, когда мы собирались вместе («Новая колонизация»). — «Переселение». Станет ли после этого еще хуже?

Переселение! В это верили только наивные люди… Это выражение было ложью, запущенной в наши ряды, чтобы держать нас под контролем, не допустить паники и массовых волнений. Итак, мы метались между слухами о безобидных переселениях и трудовых лагерях и ужасными намеками, сквозившими в небрежной жестокости по отношению к нам.

Внутренний двор лагеря был покрыт смесью из гравия и бетона. Я шел, опустив глаза. Заключенные плакали, но старались скрыть это. Кто знает, вдруг рыдания считались теперь тяжким преступлением? Матери пытались успокоить детей. Был промозглый, холодный, серый день. Около двух часов дня охранники погнали тысячу евреев к старым автобусам и военным грузовикам с серо-зелеными камуфляжными крышами — стволы автоматов направлены нам в спины и вокруг рычание: «Vite, plus vite!» — «Быстрей, быстрей, быстрей!» Я не мог унять дрожь. Один старик упал, и кто-то из заключенных помог ему подняться. Тех, кто двигался слишком медленно, конвоиры толкали или били прикладами. Вновь и вновь раздавались окрики пошевеливаться.

— Но мне нужно в туалет, — крикнул кто-то.

— Пошевеливайся, быстрей, быстрей! — был ответ.

Охранники унижали нас, выкрикивая: «Грязные евреи», «Жидовские морды», чтобы выслужиться перед немецкими надзирателями и одновременно оскорбить нас.

Ужасно. Невозможно было облегчиться, не считались ни с женщинами, родившими накануне, ни с женщинами с менструацией. Быстрей, быстрей! Ноги двигались, мысли, бешено кружась, лихорадочно искали хотя бы ничтожную возможность побега.

В каждую машину поместили около сорока человек. Нас перевезли к вокзалу Дранси-ле-Бурже, расположенному километрах в трех от аэропорта, на котором лишь пятнадцать лет назад Чарльз Линдберг стал знаменитым. Где сейчас ликующие массы людей, приветствовавшие Линдберга? Когда мы медленно ехали по улицам Дранси, казалось, большинство прохожих вообще не замечало нас. Такие конвои, как наш, являлись просто еще одним фрагментом войны, от которой они уже устали; они отворачивались, заботясь о своих собственных жизнях. Поезда, идущие на восток, не имели к ним отношения. Это был мир, из которого мы были вырваны, и ему не было дела до наших страданий.