Прыжок в темноту - [55]

Последние шесть месяцев до нас доходили слухи о Дранси: депортации отсюда на восток, трудовые лагеря, смерти. После многочисленных перевозок в сентябре последний поезд покинул Дранси в начале октября. Но кто мог знать, куда направлялись эти поезда? Бурно разрастались мрачные предположения, но никто из нас не знал тогда всю правду: Дранси был последней станцией перед газовыми камерами Аушвица.

Я предполагал самое плохое, хотя и слышал, как другие пытаются убедить друг друга в обратном. Немцы — народ практичный, говорили они, они могут использовать наши навыки. В основном так рассуждали те, у кого были пользующиеся спросом профессии: врачи, воображавшие, что немцам понадобится их опыт; парикмахеры; портные; учителя, которые полагали, что могли бы обучать немецких детей, если их самих пощадят.

Мы быстро учились покорности. Как только мы приехали, офицеры, краснолицые и вспыльчивые французские garde-mobiles, быстро оформили нас, выдали желтые еврейские звезды, которые мы должны были носить на рубашках и куртках, и конфисковали все ценности. Нам вручили за них расписки, сразу же потребовав не терять их. Их цель была — убаюкать нас иллюзией безопасности, прекратив тем самым зарождающуюся истерию, которая могла бы вызвать стихийные беспорядки. Они хотели убивать нас точно тогда, когда решат они, и ни днем раньше.

— Следующий! — кричали французские жандармы с перекошенными лицами.

— Не задерживайтесь! — орали они.

При малейшем промедлении они мгновенно впадали в ярость, но успокаивались так же быстро. Их гнев был, так сказать, механический. Если что-то из ценностей падало на пол, мы быстро поднимали, избегая рыка жандармов. В очереди толкали. Один старик уронил палку, и жандарм, подняв ее, ударил ею старика. Но в следующее мгновение, когда старик, защищаясь, поднял руки, офицер просто отдал ему палку.

Некоторые из вновь прибывших хранили в сумках фотографии родных и близких. Чиновники со злостью швыряли их на пол. Фотографии были последним, что осталось от исчезнувшей жизни, и в действиях жандармов содержался сокрушающий сигнал — вчерашний мир больше не существует. Часто они мучили стариков, часть из которых были слишком слабы, чтобы ходить, или смертельно испуганы. Не было ни улыбок, ни доброжелательности, ни сострадания.

— Откуда вы?

Это неизбежно был первый вопрос заключенных, доставленных сюда несколько недель назад и мрачно ожидавших следующего транспорта отсюда. Они хотели услышать что-нибудь неформальное, какие-нибудь новости из дома, получить какой-нибудь знак, что мир еще не окончательно обезумел. Затем неизменно следовал вопрос: «Как вы думаете, долго они будут нас здесь держать?» Они спрашивали, как будто мы, только что прибывшие, в отличие от них, имели какое-то представление о том, что происходит, как будто мы, сгрудившись ночью у радиоприемника, услышали по Би-би-си о каком-нибудь чуде. У Менделя Спиры был радиоприемник — слышит ли он сообщения о Дранси, когда он включает его сейчас? На самом деле, находясь в Ривзальте, мы кое-что слышали о Дранси, но это были только слухи. Сообщали о жестокой расправе над семьюстами тысячами польских евреев. За два дня до нашего прибытия в Дранси подпольная французская газета J’accuse сообщила, что «фашистские палачи сжигают и удушают газом тысячи мужчин, женщин и детей, депортированных из Франции…» В листовке движения Сопротивления сообщалось о поездах, прибывших в Польшу: «Привезенных женщин, стариков, больных и детей — словом, всех, кто был непригоден к работе, убили ядовитым газом». Через несколько дней после нашего приезда в Дранси коммунистическая газета L’Humanité сообщила об экспериментах с ядовитым газом, проведенных над тысячами депортированных из Франции евреев.

Однако я ничего не знал ни об этом, ни о реакции союзников: власти США говорили о «диких слухах», британцы расценивали слухи о массовых убийствах как преувеличенные. Великие западные нации-спасительницы решили, что есть более неотложные проблемы, чем последовательное, как на конвейере, уничтожение целого народа.

Итак, я слушал вопросы заключенных, находившихся здесь уже несколько недель, и качал головой — ответов не было. У меня, так же как и у них, не было доступа к истине.

— Что с нами сделают?

Я пожимал плечами — мне нечего было ответить. И они сами отвечали на свои вопросы: «Куда уж хуже, если детей тоже привозят сюда?!»

Заключенные выглядели изможденными и растерянными. Не получив ответов, они шли дальше. Я вынул из кармана брюк клочок бумаги — расписку, данную мне за ценности, изъятые жандармами. Вспомнились их слова: «Не потеряйте ее, иначе не сможете получить назад ваши вещи». Эти расписки давали проблеск надежды — зачем им нужно было бы вручать их нам, если они собирались нас ограбить или намеревались убить. Снова и снова я слышал отзвуки этого от тех, кто уже стоял на пороге смерти.

Нас кормили водянистым капустным супом, что неизбежно вело к поносам. Почти не было воды, а когда она все же была — не было мыла. Нас поселили в недостроенных помещениях с бетонными полами, покрытыми соломой, в которой обитали вши и другие паразиты. Так было и в Сен-Сиприене, и в Ривзальте. Но здесь было еще хуже. Трубы и электрическая проводка были обнажены. Война прервала все строительные работы, и шестиэтажные здания выглядели заброшенными и мрачными. Они «складировали» тут евреев с августа 1941 года. Туалеты здесь были общие: горизонтальные ряды дыр в досках, без каких бы то ни было перегородок. Мужчины, женщины — не имело значения.