Прыжок - [8]

III

Еще снег на всех путях и перепутьях поблескивает, а уже солнце, сезонник ярый, на вешнюю работу стало. С утра пораньше вскарабкается красной собакой на краешек небесный, ощетинится золотом лучей и давай дышать теплом на землю. Надышит, надышит — с дерев капель скатится, потемнеет земля. На белой рубашке снеговой выступят темные пятна пота — снег бурет начнет. Пар валит о земли, как с жеребца, разгоряченного бешеной гонкой.

Игнат ночью по нужде вышел, валенки промочил. На крыльце приостановился, крякнул:

— Весна!

Проснулся Петька Чубаров, высунул из-под одеяла кудлатую голову, глянул на красную радуницу за окном, глаза сощурил, харкнул:

— О-го, ого-го! — прыгнул с кровати и пошел колесом по полу.

— Весна!

К Нинке под одеяло истома в утренней дымке прянула. Спрятала Нинка голову под одеяло, закрыла отяжелевшие глаза, в омут ушла весенний, под ледок хрупкий.

— Весна!

Джега камнем распластался на кровати. Никак глаз не разомкнуть. Тугая струна тело стянула. Зазвенело.

— Весна!

К Юлочке в покой девичий сошла. Тихо защекотала под сердцем. Открыла глаза Юлочка. Улыбнулась нежно. Закинула за голову тонкие руки. Зашлась мечтами девичьими.

Всюду… всюду… всюду…

Всем… всем… всем…

Весна… весна… весна…

По лесам и дорогам, по тропам и пригоркам, по карежинам лесным, по болотинам и топям, по городам и весям протрепетала, до самой Москвы дошла, в наркоматах окнами прозвенела, старый распухший портфель, не выдержав, лопнул, теряя скучный бумажный груз, трамваи пьяно раскачала на рельсах, на Гужоне докладчику глаза зажгла факелами.

— Весна, весна.

В коллективе Джега раму выставил. Распахнул окно. Воробьиный щебет ворвался. Повернулся Джега к окну спиной. Сел за стол. Дугой деловитые брови сошлись.

— Нинка, цифры мне по кружкам приготовила!

Подала Нинка синюю папку. Остановилась у окна, глотнула пряного воздуха; дрогнули ноздри. Отошла.

Потянулись румянощекие талые дни. Вечерами прилетавший откуда-то издалека ветер разгуливал по городу пьяный и лохматый, приносил острые запахи, зуд и тоску.

Джега хмурился, томился, а чем — сам толком понять не мог. Идет иной раз улицей в райком или в союз, а улица изогнется и, не понять как, выведет за город. Заметит, крепко выругается, кепку на глаза, и айда скорым маршем обратно.

— Нехорошо. Узелки распустил. Призываю к порядку, товарищ Курдаши.

Ночью, рассвирепев, работает через силу, пока не сморит сон.

А на утро опять то же. Точно забрался кто внутрь и ворошит крепко слежавшиеся годами пласты!

Пес его знает, что с человеком делается!

Однажды пряным вечером в конце улицы мелькнул тонкий девичий силуэт. Остановился Джега как вкопанный. Плюнул на мостовую. Сорвал ветку тополя, острую, липкую, поломал на кусочки, бросил.

— Чорт! Вот так история!

Назавтра окунулся в дневные хлопоты. Забыл о вчерашнем. Вечером случайно на Гришку Светлова налетел. Сперва ничего особенного не заметил, потом уловил в высокой качающейся гришкиной фигуре что-то необычное. Присмотрелся внимательнее и вдруг понял — пьян Гришка. Удивился — пьяным раньше его никогда не видал. Вместе с удивлением поднялось откуда-то из глубины мутное неприязненное чувство к Гришке. Быстро догнал его. Тронул за плечо.

— Стой-ка, Григорий!

Гришка оглянулся. Бледное лицо подернуто нахальством. Шапка на затылке.

— Чего тебе?

— Стой-ка! Пару слов тебе нужно сказать.

Остановился, раздумывая, Гришка, криво усмехнулся, потом медленно повернул за Джегой. Когда к дому подошли, Джега обернулся к Гришке. Взял его за лацкана пальто.

— Слушай, иди, брат, ты сейчас домой, выспись как следует. А на будущее время устраивайся так, чтобы не попадать на завод в пьяном виде. Это, брат, последнее дело, а для комсомольца и вовсе не к лицу.

Глухо падают слова Джеги, прямые, жесткие, негнущиеся, как и сам он.

Гришка побледнел, налился пьяной обидой, окрысился, выставив вперед неслушающуюся ногу.

— Ты… что же, жандармские функции на себя берешь. Ска-а-жите, пожалуйста…

Запнулся, прищурился, хотел сказать еще что-то обидное, и — не вышло. Жалко запрыгала нижняя губа. Разом осел Гришка, посерел, схватился руками за голову, как в припадке зубной боли, и, сев шумно на ступени крыльца, не то зарычал не то зубами выскрипел:

— Эх, Джега, Джега… и ты тоже. Скверно мне, понимаешь, скверно.

Не нашел Джега, что сказать Гришке. Стоя над ним сейчас, чувствовал он себя и его совершенно разными, стоящими как бы на противоположных концах длиннейшей прямой. Это разное, отличное от своего мироощущения, Джега чувствовал всякий раз, как встречался с Гришкой на работе, на собраниях или в толпе ребят, такой близкой и понятной ему комсомольской толпе. Чуял Джега в Гришке что-то чужое, отдельное, не мог он не видеть, как, делая одно и то же дело, что делают все комсомольцы, Гришка все же до конца не сливался с ними; выходило, что хоть он и в толпе, но в то же время ходит как бы вокруг толпы. На тонких, слегка подергивающихся губах Гришки всегда лежал какой-то ледок, а за сомкнутыми губами таился хищный и осторожный волчий оскал. Не любил Джега Гришки, хотя упрекнуть его ни в чем не мог: работу комсомольскую делал Гришка исправно и был грамотней и активней многих.