Прыжок - [45]

Сидя за столом и прихлебывая громко суп, кусал Джега с ожесточением хлеб и следил исподлобья за необыкновенным блеском ярко-розовых, отполированных ногтей гостьи. Кожа за ногтями тоже была розового цвета и тоже блестела. С ее губ лился такой же розовый и отполированный, как ногти, поток слов. И дивился Джега про себя необыкновенной легкости и пустоте слов. Сам он привык вкладывать в слова какую-нибудь мысль, какое-нибудь дело, важное, нужное. Привык, как в вещах, искать в словах только необходимое. А тут перед ним было страшное роскошество слоев, подобное двенадцати ненужным стульям, стоявшим в его столовой. Слова шли с языка легко, и, казалось, не было у них корня, рождались они не в голове, а тут же у самого выхода под языком и сплевывались тотчас же с помощью мускулов языка с края губ.

Еще больше был поражен Джега той легкостью, с какой Юлочка принимала участие в этом музыкальном упражнении. Вслушиваясь в юлочкину партию в этом дуэте, уловил он не только легкость, но и удовольствие, с каким Юлочка ведет разговор. Их голоса звучали в тон, были разнозвучны, и это было неприятно Джеге.

«Ишь, одна кровь» — неприязненно подумал Джега и постарался поскорей покончить с обедом. Но напрасно пытался он спастись в своей комнате. Не просидел он за столом и пяти минут, как в дверь постучались, и за ней пропело:

— Можно?

— Эге! — хмуро бросил Джега и увидел на пороге раскрывшейся двери высокую затянутую фигуру.

— Простите, что нарушаю ваш послеобеденный отдых. Вы не будете, надеюсь, на меня в большой претензии, я отниму у вас не больше пяти минут и, если разрешите, присяду вот здесь у стола.

Джега заерзал, засуетился, пододвинул коробку «Сафо» и проворчал:

— Курите.

Чуть заметная усмешка пробежала по накрашенным тонким губам.

— Благодарю вас, я не курю. Я ведь придерживаюсь на этот счет старых, отсталых взглядов и думаю, что женщине курение не к лицу.

Джега следил за ее мерной легкой речью, за мелкими, круглыми движениями рук, за покачиванием маленькой головки и чувствовал, как дуреет он и тупеет с минуты на минуту от этой ненужной игры.

— Вас можно поздравить, товарищ Курдаши, с хорошей женой. Сейчас это большая редкость. Юлия редкая девушка и стоит того, чтобы ее любили.

Суп, съеденный за обедом, явно подступал обратно к горлу Джеги. Резко двинув стулом, он заворчал и схватил папиросу, бросив только-что докуренную. Тошнотворный поток сладких речей заливал его целиком.

— Но не думайте, что только одно желание поздравить вас с хорошей женой и Юлочку с хорошим мужем, если верить ее письмам, привлекло меня сюда. У меня к вам есть дело, очень серьезное дело, и вы догадываетесь, верно, какое.

Джега упрямо мотнул головой:

— Нет, не догадываюсь.

Женщина склонилась немного вперед и снова заговорила.

— Вы ведь знаете, какое страшное обвинение висит над Гришей. Когда я услышала об этом впервые, я не поверила, вы это понимаете, конечно. Как можно себе представить Гришу в роли… в роли… словом, чтобы он это сделал… Тут какое-то большое недоразумение. Гриша никогда не мог сделать того, в чем его обвиняют. Я знаю хорошо этого мальчика. У нас в семье не может быть убийц. Повторяю: это страшное недоразумение, ошибка; понимаете — ошибка! И я приехала, чтобы постараться разъяснить эту ошибку. Я не могла вырваться сюда раньше, но теперь я буду хлопотать за него. Пойду к следователю, к прокурору, поеду, если надо, в Москву к Крыленко — словом, так или иначе добьюсь справедливости. И вот я надеюсь… в своих печальных хлопотах… найти у вас помощь… и поддержку. Вы ведь хорошо знали Гришу, он ведь даже был комсомольцем… если я не ошибаюсь… И потом вы теперь до некоторой степени родственники. Вы можете очень многим помочь. Юлочка говорит, что вас в городе хорошо знают, вас ценят, вам верят. Одно ваше слово может значить больше, чем сотни моих. Мне жаль мальчика.

Джега видел, что она будет говорить много и долго; что под пестрыми шелковистыми тряпками, болтающимися у нее на груди, она принесла целую груду таких аргументов, что уговаривание будет длительным. И, проглотив тошнотворную горечь в горле, он, резко и грубо прервав ее, сказал:

— Простите… это… Ну, словом, я никуда не пойду и никаких таких слов говорить не буду.

Женщина выпрямилась, и в глубине ее холодных, чуть прищуренных, глаз зажглись злые огоньки.

— Позвольте… Почему? Разве это вас так затруднит?

Джега встал, не давая ей говорить.

— Ни к чему.

— То-есть как ни к чему? Что вы хотите сказать?

Джега взревел:

— То-есть так. Понимаете — так! Так что нашкодил ваш Гришка, и суд советский и советские органы разберутся, чего он стоит. Я им доверяю, и вмешиваться в их действия не имею права и не хочу. Поняли или нет?

Женщина встала. Она выпрямилась во весь свой рост. Сверкнули ослепительно ногти, забегали в смятенье паучьи щупальцы по пестрым лоскутьям на груди. Тонкое лицо покрылось проступившим сквозь слой пудры лихорадочным румянцем. Закусив тонкую губу, стояла она мгновение молча, захлебываясь негодованием. Потом вздрагивающим голосом выпалила:

— Прошу не кричать. Я слышу и так. Жаль, что я обратилась к вам с человеческой просьбой…