Пряжа Пенелопы - [31]

Может, когда-нибудь он станет человеком достаточно хорошим, чтобы понять, что это негодная мера для доблести. Но сейчас он все еще недомерок с копьем и его нравственные ориентиры нечетки.

Он упражняется с мечом и копьем на соломенных чучелах. Иногда с ним упражняются воины – древние итакийцы, которые по дряхлости не могли поднять щит уже тогда, когда отплывал Одиссей, или те доверенные стражники с других островов, кого вездесущий запах рыбы не отвратил от того, чтобы остаться здесь жить. Он не так уж плохо дерется. У него есть несколько друзей, мальчиков его возраста. Они подружились с ним, благоговея перед именем его отца, но большинство их постепенно полюбило и самого Телемаха, а он, хоть и не блестящий собеседник, по меньшей мере верен своим друзьям. Он подсчитал, что если бросит клич своим союзникам на Итаке, Кефалонии, Закинфе и полудюжине островов поменьше, россыпь которых и составляет царство его отца, то сможет собрать восемьдесят копий.

Он наносит удар по соломенному чучелу. Оно не сопротивляется.

Восемьдесят копий.

Этого хватит, чтобы убить женихов. Особенно если застать их врасплох. Закрыть дверь оружейной, напасть на них, когда они пьяны. Этого хватит. Сложно будет собрать столько людей тайно, но, если он будет умным, как отец, и мудрым…

Шмяк – он погружает лезвие в соломенную шею, из нее сыплется солома, но в общем противник не возражает.

Иногда, когда долг вынуждает его смотреть Антиною в глаза, он представляет в мелких подробностях, как именно будет его убивать, этого жениха, который лишь ненамного старше его самого, но хочет быть его отчимом. Оказалось, такое упражнение помогает вежливо удерживать взгляд другого и не выглядит так, будто он рассчитывает, под каким углом лучше всего будет всадить ему нож под ребра.

Шмяк – он проворачивает меч в соломенных кишках. Однажды он слышал, как один старый воин сказал, что честный бой – для дураков. Сначала надо выжить. Потом придумать историю о том, как именно.

Кто-то говорит:

– Э-э-э, прошу прощения, я… ой.

Он поворачивается, замахнувшись мечом, готовый драться, готовый убивать, кто-то ворвался в его святилище, и он…

Но человек, стоящий у него за спиной, не вооружен. Он улыбается немного смущенно, поднимает руки, будто сдается, и произносит:

– Прости. Я услышал шум оружия и подумал… Но я не хотел тебе мешать.

– Египтянин, – пыхтит Телемах, опуская меч, и его розовые щеки, как всегда, невольно заливает краска стыда. – В смысле… Кенамон, да? Зачем ты пришел?

– Я гулял. Стараюсь пройти по всем путям, ведущим от дворца, чтобы получше изучить остров. Как уже сказал, я услышал удар меча, его ни с чем не перепутаешь, и подумал… Но теперь вижу, что здесь твое личное место. Приношу извинения. Я ухожу.

Дверь домика со скрипом приоткрывается на ширину пальца, доносится запах свиней. Эвмей приник одним глазом к щелке, недостаточно решительный, чтобы выйти, и недостаточно хитрый, чтобы оставаться внутри. Свинопас Одиссея всегда был более верным, чем мудрым. Кенамон поворачивается, чтобы уйти прочь, плащ его наброшен на одно плечо – так, замечает Телемах, ему будет удобно выхватить меч, если понадобится, – это надо запомнить, это по-мужски, – и Телемах кричит ему вслед:

– Послушай, ты не мешаешь мне. Пожалуйста. – Он опускает меч, хотя сам не понимает, зачем это надо было, и делает шаг в сторону от запаха свиней. – Я должен… поблагодарить тебя… за вчерашнее.

Мальчику стыдно, так стыдно, что от этого воспоминания он хочет свернуться в клубок и заплакать, но Телемах будет мужчиной, а мужчины честны, и встречают лицом к лицу свои страхи, и признают заслуги других мужчин, когда они достойны признания.

– Я здесь новичок, – улыбается Кенамон, – и подумал, что неправильно понял обычаи пира.

Поравнявшись с египтянином, Телемах рассматривает, как тот стоит. Колени расслаблены, готовые к бегу; ступни крепко стоят на земле, одновременно устойчиво и легко – как он это делает?

– Позорно, когда чужестранец оказывается более любезен, чем некоторые греки. Но, вероятно, нам всем бывает нужно, чтобы чужестранец напомнил нам, сколь ценно то, к чему мы привыкли и что принимаем как данность.

– По-моему, человек никогда не ценит того, что есть у него дома, пока не окажется от него далеко.

Телемах кусает губу, но тут же заставляет себя прекратить это и улыбается.

– Если ты исследуешь тропинки Итаки, может быть, я могу показать тебе самые живописные места? Лишь немногие из женихов выходят за пределы города, а между тем у нас есть водопады, ручьи и высокие холмы с отличными видами, которые, может быть, смягчат твою боль от разлуки с родиной.

– Я бы очень хотел этого, но не хочу навязываться.

– Ты не навязываешься. Ты – мой гость, я – хозяин дома. Пожалуйста, давай пройдемся.

Некоторое время они молча идут в горку на звук текущей воды, по каменной округлой низине, под сенью деревьев, которые не пропускают сюда жара начинающегося дня. Иногда Кенамон спрашивает, что это за растение либо какая птица поет в серебристых ветвях. Телемах отвечает, как может, и предупреждает его, что тут водятся дикие звери, и Кенамон спрашивает: