Пряди не так уж и много… - [3]

Осерчал атаман разбойников за такие слова, да велел меня к мачте привязать, да повыше, покрепче, приговаривая: “Может, нас рыбы когда и съедят, а вот тебя — птицы, и не когда-нибудь, а сейчас! Глазки повыедят!”. Привязали меня, любуются, смехом надсмехаются. Вдруг — вижу, идет со стороны южной, солнечной, с безбрежных далей волна одна, высокая-превысокая! С гору! Засуетились моряки, забегали, кто-то привязаться пытался. А волна скоро пришла, птицы быстрей! Чую — лечу, потом — весь в воде, под волной, затем — опять полет. Так со всего размаху кораблик разбойный о скалу и ударился, борта — в щепы, лиходеи, которых до того волна не смыла — в воду… А я… Мачта моя, к которой мои ручки-ножки привязали, за верхушку скалы зацепилась, да так и застряла. Потом вода схлынула, остался я один на маленьком острове, безлюдном. А из моряков не спасся ни один, никто на берег не выбрался…

Прожил я на том островке не один лунный месяц. Помогло то, что в детстве нырять наловчился, дыханье держать. Другие мальчишки все больше кто быстрей по воде припускались, а я, худосочный, нашел себе развлечение — под водой сиживать. Потом наловчился — голыми руками рыбку ловил. Вот и пригодилось уже взрослому. Нырял я в то море, доставал раковины, рачков ловил, иногда — и рыбешку удавалось. С голоду не умирал. Да, раковины… В некоторых жемчужинки попадались, я их в кучку складывал, потом из кучки горка образовалась…

Случилось однажды средь бела дня, солнце вдруг меркнуть начало, хоть на небе — не то, что тучки, не облачка! Знать — Змей Небесный Светило заглотал. Ну, оно дело известное — Змей Солнышко Ясное проглотит, а оно ему брюхо-то прожжет и на волю вновь вырвется. Но вот пока Солнце в брюхе змеевом сидело, тьма кромешная настала, хоть глаза выколи, потом, правда, звезды зажглись, но — все одно темно. Вдруг, вижу — возле меня старуха вся седа, ростом — с дерево…

— Пошли, — молвит, — пока время есть, я поговорю, а ты — послушаешь.

Сделал я шаг за ней — и в каком-то тереме оказался. Чувствую, что в палатах, хоть ни потолка, ни стен и не видно. А кругом — полотна да пряжи, много-много, и все само собой прядется да ткется… Смекнул я, что сама Пряха меня приметила.

— Смотри, — говорит, — какое полотно красное распускать приходится!

Гляжу — а на полотне чего только и нет. И люди в одеждах красных, и воины, и терема высокие… А в центре — ну, вылитый я, как в отраженье, да на голове корона княжеская!

— Это я, что ли? — спрашиваю.

— Был бы ты, да вот — распустить пришлось, — отвечает мне Пряха.

Смотрю — распущено уж то полотно, последние нити тянутся, красные да голубые, сами собой поодаль укладываются. Не то, чтобы мне обидно стало, но удивительно!

— Что, не Судьба мне покняжить? — спрашиваю великую богиню.

— Была Судьба, да на все пряжи не хватило, вот, смотри, сколько ушло, — и показывает мне другие полотна.

На одном полотне, высоком да широком, волна в синем море преогромная, смотрю — как живая, вот и бежит, и шипит вся в пене… А на другом полотне — ладья разбойничья о скалу разбивается. Маленькие человечки из волн выныривают, темно-коричневые спины средь сиреневых вод мелькают, пеной покрываются, тоненькие ручонки хватаются за что попало — и на дно уходят…

— Вот, пришлось по Слову твоему прясть да ткать, — говорит мне Пряха укоризненно, — а на все да на всех пряжи не напасешься. Вот и распустила ту Судьбу твою, что наперед соткана была!

— А что за Судьба меня ждала? — спрашиваю.

— Кабы ты Слова Заветные не сказал, а просто б все стерпел, оценили бы люди разбойные твою стойкость, взяли бы себе во товарищи. В боях отличился бы вскоре — не силой, а наскоком да удалью. И двух лет не прошло б — стал атаманом. А тут городок приморский пограбить решили, не зная, не ведая — град тот захвачен намедни врагом лютым, кочевым, к оседлым людям беспощадным. Твои разбойники напали б, с пришлыми нечаянно схлестнувшись, да прогнали врагов, градские жители так тому обрадовались, что тебя князем провозгласили. Через день враги снова нахлынули бы, ты ж — дружину собрав, тех нападавших разбил бы, да погнал восвояси, другие городки освобождая. И охнуть не успел — глянь — уже повелитель обширного каганата, спаситель народа и степняков победитель …

— И всего этого уже не будет?

— Не из чего ткать! — отвечает мне Макошь, — Ты весь свой запас извел…

— А на что осталось? — спрашиваю.

— Ничего не осталось, так, токмо ниток обрывки валяются… Если собрать… Да вот, разве что на маленькую пещерку, — махнула рукой Пряха, — да мы уж и так разболтались слишком, пошли, сейчас Солнце ясное выглянет!

Я и моргнуть не успел — чую, вновь стою на берегу моря. А тут и первый луч Солнышка, из чрева Змея вырвавшегося, меня осветил, согрел. Оглядываюсь — вижу, ладья огромадная, о трех мачтах, да одних весел в два яруса, и совсем близко. Паруса — алые, ладья — золотистая. Все моряки — в одеждах голубых. Сбились, что ли, с дороги, пока темень стояла?!

Я кричать, руками замахал. Заприметили, спустили за мной лодчонку. Я, жемчужинки заветные собрав, к ним. Отвезли меня на ладью великую, а на ней сам их каган плыл. Что повелитель — так я сразу признал, он один в багряной одежде одет, и в обувке красной обут… Я повелителю поклонился, да весь жемчуг, без остатка, в дар и преподнес. Каган подарок оценил, меня гостем величал, да спрашивал — откуда да куда, да и чем помочь. Ну, я ему и говорю — мне бы домой… Повелитель и распорядился, что б попутным купцом меня отправили, а расходы — из казны оплатили.