Пруст, или чулан как спектакль - [15]

Шарлю привычно прётся от называния вещей своими именами:

""Я хорошо знал Константина Греческого в ту пору, когда он был диадохом, - он был просто прелесть. Я всегда думал, что император Николай питал к нему сильное чувство. В самом лучшем смысле, разумеется. Принцесса Христина распространялась об этом открыто, но она злючка. Что до царя Болгарии, то это просто плут, у него на лбу написано, но он умен замечательный человек. Он меня очень любил".

Г-н де Шарлю был необычайно обаятелен, но становился просто невыносим, когда обращался к подобным темам. Он привносил в эти рассказы довольство, раздражающее в больном, постоянно бравирующем своим добрым здравием. И я часто думал, что в пригородном бальбекском поезде верные, столь желавшие услышать признания, от которых он уклонялся, по-видимому, не смогли спокойно вынести этого своего рода маниакального, болезненного хвастовства, с трудом переводя дух, словно в комнате больного или глядя на морфиниста, доставшего свой шприц, так что именно они положили конец тайнам, которые представлялись им захватывающими. ... Так столь величественный, благородный барон расплывался в дебильной улыбке, высказывая что-нибудь в таком роде: "так как имеются основательные подозрения насчет Фердинанда Кобургского в отношении императора Вильгельма, это могло стать еще одной причиной, из-за которой Фердинанд стал на сторону 'жестоких империй'. В конце концов, это так понятно, ведь к сестре принято относиться снисходительно, ни в чем ей не отказывать"". (Т 813-14; В 96-97)

Но не только Шарлю называет вещи своими именами. Нет ничего очевиднее того, что рассказчик, маниакально диагностирующий у себя эту и другие привычки, называя Шарлю его именем и многих, многих других - их именами, получает доступ к неисчерпаемому, и даже возрастающему изобилию энергии и художественных мотивов. В итоге, открыто, и десятилетие за десятилетием все менее открыто, читатели-геи формировали неустойчивый, конфликтный и феноменально живучий союз с читателями-натуралами и откровенными гомофобами, соучаствуя как в многоуровневой шантажно-гомосексуальной идентификации в эпопее, так и в еще более потенциально гомофобной шантажно-гомосексуальной идентификации эпопеи. Сегодня, с ветшающим вдвовьим наследством миноритизующих и универсализующих тропов мужского сексуального определения, мы должны не предполагать, но знать, что в каждом из чуланов, выстраивающих современный режим чулана и выстроенных им, ждет своего освобождения гомосексуальный мужчина; но и что энергия их строительства и эксплуатации продолжает маркироваться вопросом гомосексуальности, никогда по сей день не терявшего своих гомофобных импульсов.

* * *

Если бы распространение концентрическими волнами того, что все-таки является сущностно присущим Шарлю пониманием мира, составленным из гомофобного гомосексуального признания, было единственным законом A la recherche, это была бы сильная книга, но не та, которая есть. Столь много других, некоторым образом даже более наэлектризованных нитей смысла сплетены вокруг знаменательной жилы сексуального субъекта. В частности, паттерн исключения и освобождения, проективная поэтика, которой власть зрителя выстраивается через чрезвычайно летучую категоризацию того, что попадает в неустойчивый кадр как объекты зрения, структурирует исполнение книгой [тем] класса и призвания художника (так же, - что еще более очевидно, - как и определения еврейства). Позвольте рассказать вам, почему я столь долго не подходила к этой плюрализации субъекта эпопеи, и даже сейчас едва лишь упоминаю об этом, и то с серьезными опасениями. Из некоторого опыта общения с людьми по этому и схожим вопросам я знаю, насколько хорошо накатан в современной критической практике, и особенно критической практике гетеросексуальных читателей, лыжный спуск от некоторой специфичности дискурса вокруг гей-проблематики и гомофобии, через моментально специфичную плюрализацию этих проблем, к - со вздохом облегчения и на высокой скорости конечному пункту магнетического, почти религиозно сверхъестественного настояния на значимой "неразрешимости" или "бесконечной плюральности" "различия", на чьих широких и темных просторах машинерия гетеросексистской презумпции и гомофобной проекции уж всегда получит - необнаруженная достаточное для раскочегаривания время. Номинально плюралистическое прочтение часто становится исполнением в отношении Пруста ритуала упрятывания номеров "Новостей гей-сообщества" и отсылания любовника в библиотеку перед тем, как Мама вернется к полднику: это может просто де-геизовать эпопею. Так что я должна подчеркнуть, что, например, даже чрезвычайные привилегии, которыми в A la recherche наделена конкретная версия авторского призвания, - между прочим, одна из тех вещей в эпопее, что позволяет ее захватывающей поэтике освобождения внедряться столь глубоко в сознание юного автора-женщины, для которой мужская гомосексуальная паника ни в каком очевидном смысле не входит в число актуальных проблем выстраивания себя - даже эта версия авторского призвания (во всем ее богатстве напряжения ей современных нестабильностей секретности / разоблачения, приватного / публичного, маскулинного / феминного, большинства / меньшинства, невинности / инициации, естественного / искусственного, роста / декаданса, обходительности / провинциальности, здоровья / болезни, тождественного / различного, познания / паранойи, искренности / сентиментальности, произвольности / зависимости) в своих терминах и структуре столь интимно маркирована спецификой сексуального кризиса на рубеже веков, что воображать свободную подвижность этих терминов или бесконечное количество не-гомосексуально-маркированных им альтернатив - это уже само по себе фобическая форма восприятия.