Прозрение - [31]

Клевало отлично, и мы то и дело вытаскивали из воды форель. Я все сильнее испытывал приязнь и благодарность к этому худому, молчаливому, загадочному юноше, а он ко мне почти и не поворачивался, и я так и не мог понять, почему он потянулся ко мне, чем я ему понравился. Как, несмотря на довольно-таки враждебные отношения, существовавшие между деревенскими рабами и нами, жителями города, он догадался, что мы можем стать друзьями, несмотря на огромную разницу в наших познаниях и опыте? Но в тот вечер мы с ним действительно подружились, хотя почти не разговаривали. Видимо, оба чувствовали в этом молчании некое взаимное доверие.

Когда за деревьями погасли последние темно-красные отблески заката, мы собрали свой улов. У Коуми была с собой плетеная сумка, и я положил туда свою рыбу – ту первую большую рыбину и еще две поменьше. Он тоже поймал несколько форелей и еще одну рыбу с узким телом и свирепой мордой, наверное, щуку. Затем мы вновь прошли по уже невидимой в сумерках лесной тропке, и, когда добрались до виноградника, стало совсем темно. Выйдя на ведущую в поместье дорогу, я сказал:

– Спасибо, Коуми.

Он кивнул и остановился, чтобы отдать мне рыбу.

– Оставь себе, – сказал я.

Он колебался.

– Я же все равно не смогу сам ее приготовить, – заверил я его.

Он пожал плечами, и в сумерках блеснула его улыбка. Пробормотав какие-то слова благодарности, он быстро повернулся и почти сразу же исчез в темноте среди высоких виноградных лоз.

После этого мы еще несколько раз ходили с ним на рыбалку, и всегда в разные места. Мне, правда, стало немного не по себе, когда я понял: Коуми всегда знает, где я нахожусь, и только от него зависит, захочет ли он взять меня с собой. Он сам находил меня и почти без слов спрашивал, не хочу ли я сегодня вечером пойти ловить рыбу. Тиба я никогда с собой не брал; я вообще ни слова не говорил ему о своих походах с Коуми: я чувствовал, что не имею на это права. Если бы Коуми захотел, чтобы Тиб пошел с нами, он бы сам его об этом спросил. А Сэл я, конечно, обо всем рассказал, от нее у меня никогда никаких секретов не было. И она нашей с Коуми дружбе обрадовалась. Когда же я попытался вслух решить мучившую меня загадку, почему он именно меня выбрал себе в товарищи и именно меня отвел в самые наилучшие, потаенные рыбные места, Сэл сказала:

– Ну, он, наверное, просто очень одинок, а ты ему нравишься.

– Да откуда ему было знать, что я могу ему понравиться?

– Он же целый день наблюдал за тобой, когда мы в горы ходили! Да и вообще, они замечают гораздо больше, чем мы; да и понимают все лучше нас, тут я уверена… Он уже тогда наверняка понял, что тебе можно доверять.

– Знаешь, иногда мне кажется, будто я с волком в лесу познакомился, – признался я.

– Хотелось бы мне сходить к ним в деревню, – задумчиво промолвила моя сестра. – Как это все-таки странно, по-моему, что нам этого делать нельзя. Словно они впрямь какие-то дикие звери! Между прочим, некоторые из тех женщин, которые прислуживают в доме, состоят в родстве с нашими городскими слугами. И все эти деревенские женщины, по-моему, очень даже милые. Вот только разговор их порой трудно понять.

В общем, у меня зародилась мысль как-нибудь, спросив у Коуми разрешения, вместе с ним сходить к нему домой. Меня и самого давно уже мучило любопытство; хотелось посмотреть, что за жизнь идет в тех темных хижинах, что разбросаны в долине под холмом, хоть между нами и деревенскими и сложились не самые дружественные отношения из-за «садовых войн» и засад, которые мы устраивали друг другу на дорогах. И вот как-то раз, когда мы с Коуми вернулись вечером с реки, я сказал:

– Я провожу тебя до деревни.

В тот вечер улов у нас был особенно хорош; самым большим моим трофеем была крупная форель длиной с руку, так что я вполне мог бы сослаться на то, что ему будет тяжело одному тащить столько рыбы. Коуми ничего мне не ответил, и я через некоторое время спросил:

– А ваши не будут против?

По-моему, у него мой городской выговор вызывал те же трудности, что и у меня – его деревенский. Он немного подумал, потом пожал плечами, и мы двинулись дальше. Над деревней плыл дымок, поднимавшийся из многочисленных труб, по улицам разносились ароматы готовящейся пищи. Темные людские фигуры мелькали мимо нас на покрытой колдобинами пыльной дороге, которая вилась меж домами; во дворах яростно лаяли собаки. Коуми свернул в сторону, но не к одному из больших бревенчатых домов, а, вопреки моим ожиданиям, к какой-то убогой хижине, построенной на невысоких сваях, чтобы уберечься от зимней грязи и сырости. Какой-то человек сидел на деревянных ступеньках крылечка, и я вспомнил, что уже видел его раньше: он часто работал на виноградниках. Они с Коуми приветствовали друг друга каким-то дружелюбным ворчанием, и мужчина спросил:

– Кто это?

– Он из Большого Дома, – ответил Коуми.

– Ого! – Мужчина явно был очень удивлен и хотел уже испуганно вскочить, решив, наверное, что Коуми привел с собой кого-то из хозяйских детей, но Коуми что-то сказал ему – видимо, пояснил, что я всего лишь один из городских рабов, – и мужчина, сразу успокоившись, молча уставился на меня. Мне было страшно не по себе, но раз уж я пришел в деревню, то отступать не собирался и спросил: