Прозрачные звёзды. Абсурдные диалоги - [34]

— Позвольте Вам подарить книгу московского хулигана, нафаршированную матом. Возьмете?

— Я буду учиться материться, на склоне лет хочется говорить нормальным человеческим языком.

— После того, как ответите на мой вопрос, не могли бы Вы тоже спросить: «А Вы, Олег, что думаете?» А я буду говорить искренно, что не могу с Вами соперничать.

— Когда мой водитель начинает мне говорить, что знаете, трамблер полетел, надо пойти и вот такую запчасть купить и называет ее, объясняет мне, куда вставить, я ему отвечаю: «Я же Вам не рассказываю, как надо партитуру оркестровую писать. Что Вы мне рассказываете, как в машине и чего. Я понятия не имею. Я, например, не хочу свой мозг засорять тем, как машина устроена, где у нее что стоит. Хотя есть люди, которые очень любят покопаться. Мой мозг не воспринимает этого, не хочет воспринимать. Мне надо сохранять свои клеточки для музыки, для партитур, надо очень много текста в голове держать, надо запоминать много песен, надо учиться играть на рояле, надо фонограммы писать оркестровые на компьютере. Поэтому заниматься машиной у меня нет никакой возможности».

— Вы осмелитесь в конце нашего интервью сравнить свои умственные способности с моими? Можно Я задам Вам этот вопрос последним?

— Мы совершенно разные люди.

— Прекрасно. Тогда свои музыкальные способности сравните с Моими способностями аналитика. Я учился на раввина. Как полагал руководитель школы, мозг раввина должен быть компьютером. Я Вам сейчас покажу, что я — компьютер. Следующий вопрос. Вот эта зашоренность, любовь к профессии, она Вас как бы не сделала лошадью, которая ходит вокруг мельницы с завязанными глазами?

— А Вы как думаете, почему некоторых ученых считают чокнутыми? Они могут идти, а у них будут подтяжки болтаться.

— Но это рассеянность.

— Он не знает, как штепсель воткнуть в розетку. Как это называть? Он слишком умен?

— Это гениальность.

— А мне кажется, что это однобокость, очень узко. Ничего не видеть, что дальше носа, а вот идти по своей профессии и ничего больше, дальше не знать. Великие есть пианисты — ты ему дашь ноты, и он сыграет гениально. А без нот не сможет сыграть на рояле по слуху «чижик-пыжик». Это как называется?

— Вы должны быть страшно рассеянным.

— Нет, я сосредоточенный. Вот чтобы вбить гвозди в положенное место на доске, надо быть очень сосредоточенным. Чтобы не попасть себе по пальцам. А я этим тоже занимаюсь. Вот это все дома я сам прицепил, вот эти штучки. Обои я могу наклеить. Плинтусы я здесь сам строил. Карнизы. Я за тех людей, у которых более широкий спектр деятельности, которые могут разбираться не в какой-то одной области, а могут все сделать, если захотят.

— Следует ли из этого, что Вы еще одной добродетелью обладаете, что Вы хорошо сбалансированный, уравновешенный человек?

— Нет, я совершенно неуравновешенный. Меня может вывести из равновесия все, что угодно.

— Например?

— Но это неважно. Я увлекающийся человек. Мне нравится что-то делать. Я делаю. Я могу и быстро забросить. Увлекся и бросил. И на этом все. Сейчас меня заставьте обои клеить — не буду. А одно время мне хотелось. Почему, я думаю, мой сосед может клеить, а я не могу, что у меня голова не так работает?

— А предрассудок, помните, что значит? Вы подвержены какому-нибудь предрассудку? И в других людях какой предрассудок непереносим? Например, люди продолжают жить с женой или с мужем, но живут из-за детей, из-за мебели и бог знает чего. Это предрассудок?

— То, что Вы сказали, это предрассудок, но который сохраняет детям жизнь. Не ломает, скажем так. Я готов считаться, не осуждать. Если, конечно, не живут как кошка с собакой. Что еще хуже для детей? Если живут нормально. Мало ли семей, в которых давно друг друга не любят, но в которых, как говорят, уважение появилось. Живут, ну и что. Пускай, себе на здоровье живут.

— Это замечательно, что Вы не знаете слова «предрассудок», но демонстрируете гораздо более цепное качество — искренность. Вы помните, Пушкин поет дифирамб обывателю: «Я мещанин…». Довлатов, наоборот, осудил: «Мещанин, это человек, думающий, что все у него должно быть хорошо».

— Сейчас это слово в моде. И многие считают наоборот, что мещане это хорошо. Мещане у меня ассоциируются со старой интеллигенцией. Вообще, с интеллигенцией больше. А я интеллигентов уважаю. Конечно, не какую-то инфантильную и конфетную, но, во всяком случае, хорошо мыслящую и на многое идущую во имя хорошей жизни, спокойной. Может, если было бы больше интеллигенции, то было бы больше мещан и было бы меньше войн.

— Что постоянно болит в Вашей душе? Или рубец на ней всегда перед глазами? Что это такое?

— Больше всего я не люблю неизвестность. Что дальше будет? А у нас сейчас и безысходность и неизвестность полная, впереди — чернота.

— Перенесемся в догорбачевское время, в застой. Тогда какая была самая сильная боль?

— Я так был рад, что закончился тот период у нас. Потому, что я один из тех артистов, которые из-за внимания властей очень переживали. Потому, что кто-то из властей меня любил, оттого что Брежнев любил и все главные, а неглавные меня терпеть не могли за то, что меня главные любят. И они старались все гадости, какие есть на свете, мне сделать. Более того, ездили с проверкой по моим гастролям, сколько я получил, не переполучил ли я на копейку больше, чтобы мне сделать гадость какую-нибудь, как делали не однажды. Я уж не говорю о том, что они решали, где петь, что петь, как петь, куда поехать. За границу не выпускали очень часто. И все это очень было противно. Нервотрепки были каждый день. Когда это закончилось, я очень обрадовался. Сейчас живется нормально. Платят нормально. Слава богу, деньги появились.