Прозрачные звёзды. Абсурдные диалоги - [25]

— Владимир Борисович, если б Вам пришлось выбирать, чтобы прикрыть наготу между одеждой пророка или юродивого, что Вы предпочли бы?

— Платье преподавателя гуманитарной Академии. Как Вы полагаете, преподаватель гуманитарной Академии — юродивый или пророк?

— Скажите, верующий человек чаще себе задает вопросы или Богу?

— Это одно и то же. Потому что себе и Богу человек задает один вопрос: „Простишь ли ты меня?“ Это самый главный вопрос. Но чтобы задать его, ты должен знать, в чем ты виноват. Виноват ты во множестве разных вещей. Для человека главный вопрос, это его вина. И главное блаженство — в том, что кто-то его прощает. Наверное, это ответ юродивого с Вашей точки зрения? Пророк бы ответил иначе.

— Вы всегда или с недавних пор ощущаете на себе заботу Бога?

— Всегда.

— Я Вам не верю. Вы не могли бы привести пример этой заботы?

— Я ощущаю ее всегда. Вот сейчас мы с Вами говорим, и я ее чувствую. Как Вы думаете, почему Вы есть, почему Вы задаете вопросы, если мы состоим из атомов, которые могут распасться? Это и есть забота Бога о нас.

— Вы свою особость в детстве почувствовали?

— Я не чувствую никакой особости.

— Вы такой же, как все здесь собравшиеся или свой в любой аудитории?

— Здесь всегда собираются сложные люди, но, может быть, я немножко хуже.

— Как Вы относитесь к Аверинцеву?

— Аверинцев — блестящий ученый, которого я бесконечно уважаю. Он поддержал мою книгу, которая, может быть, без этого и не вышла бы. Но на мой взгляд, Сергей Сергеевич слишком много времени уделяет проблемам, которыми могли бы заниматься и без него. Для меня он, прежде всего, блестящий византинист, и бесконечно жаль, что он не написал тех книг по византийской культуре, которые мог бы написать и которые кроме него никто не напишет.

— Какой, по-вашему, общий недостаток у правителей всех времен и народов?

— Да, такой есть. Главный и общий недостаток всех правителей — что они пытаются править, не задаваясь вопросом, имеют ли они на это право. Когда правитель думает об этом, он приносит минимум зла, когда совсем не думает, приносит максимум зла.

— А Вы о чем должны думать, занимаясь тем, чем занимаетесь?

— Я скромный стихослагатель, как говорят в России. Рифмоплет, в конце концов, об этом и помню.

— Сколько раз в месяц Вы что-нибудь да печатаете?

— Журналы нынешние меня совсем не печатают.

— Я видел Ваши стихи в газете…

— В газетах иногда появляются.

— Какой Ваш ежемесячный доход?

— Затрудняюсь ответить. Я работаю в нескольких местах. Думаю, полмиллиона, иногда немного больше.

— Но на хлеб хватает?

— Не хватает!

— Но в театры, на концерты и выставки Вы все равно ходите?

— Хожу, только когда приглашают. А вообще вопрос о том, как мы ухитряемся жить, вести хозяйство надо задавать нашим женам. У всей страны надо брать интервью — как мы живем… Непонятно, должны же с голода умереть! Вот, видно, Бог о нас и заботится. Богоспасаемая страна, Олег Ильич!

— Тоска, страх, скука — кто из этих трех хищников, грызущих человека, страшнее?

— Пожалуй, одинаково. Впрочем, наверное, скука. Страх и тоска хороши тем, что не дают заскучать. „Однозвучный жизни шум“, — я согласен с Пушкиным.

— А как начинается эта строфа?

— „Цели нет передо мною, // Сердце пусто. Празден ум. //И томит меня тоскою // Однозвучный жизни шум“.

— Вы в юности тосковали сильнее?

— Да.

— А что это за тоска юности? Какие у нее оттенки?

— В юности человек острее осознает недостаточность своего существования.

— Вы хорошо уравновешенный человек?

— Нет, наверное. Если бы я был хорошо уравновешенный человек, вы, наверное, не задавали бы этого вопроса.

— Скажите, из Вас дружнее лезут Ваши пороки или добродетели?

— Пороки, конечно.

— Какой из Ваших пороков Вас сердит больше других?

— Претензия на то, что люди должны меня слушать. Они вовсе не должны. Они снисходительнее относятся ко мне, чем я к ним. Конечно, это порок — заставлять слушать себя. Ведь этим другим тоже есть что сказать.

— Вы давно ректорствуете?

— Недавно. Раньше мне было это запрещено.

— Вы следите за аудиторией — сколько людей думает о своем?

— Я и стараюсь, чтобы они думали о своем. Вы понимаете, то, что я говорю, должно стать своим, это должно совпадать. То, чем я делюсь, должно становиться своим.

— Простите ли Вы меня, если я Вам признаюсь, что Вы напоминаете мне компьютер?

— Никто еще не объяснил, что такое есть человек. Я предпочел бы быть компьютером — им быть спокойнее, приятнее. И компьютер работает более точно, чем я. Вообще-то, мы все компьютеры. И ангелы — Божьи компьютеры.

— Вы помните, что такое предрассудок?

— Я по-своему понимаю слово „предрассудок“. Метод нашей аудитории в том, что мы все понимаем слова, которые употребляем. И предрассудок, это то, что думаете вы, что думаю я. Мы говорим на одном языке. И главное в слове это то, что Вы под ним понимаете. Если мы с Вами начнем давать определение каждому слову, язык утратит свое предназначение, слова утратят смысл.

— Если люди живут вместе, друг друга не любят, но не расходятся, потому что имеют одну квартиру, машину, детей, — Вы не находите это предрассудком?

— Нехорошо отвечать на вопрос вопросом, но позвольте мне Вам все же задать его. А можно ли жить друг с другом не любя? Зачем же тогда жить вместе? Поделить все раз навсегда. А если не делят, живут вместе, значит, любят.