Проза Александра Солженицына. Опыт прочтения - [143]

Как не теряют себя пока еще не нашедшие друг друга, но неведомым образом угадывающие будущую встречу особенно любимые молодые герои Солженицына. Революция не может подчинить себе Ксенью и Саню. Да, солнечным днем в лесу Саня внутренне расстается с войной и мечтает об иной жизни, «но если душа отлетела от войны — то и не в революцию она вселилась» (537). Охватившая Саню жажда любви возрастает на офицерской вечеринке:

Полюбить — по-настоящему. Полюбить пока не поздно. Ведь ещё велика война впереди, и немало сложится голов.

Если уж и судьба в эту войну умереть — то хоть оставить позади себя любимую женщину. С сыном бы.

(577)

И точно так же в Москве, куда Саня отправится в апреле, мечтает о любви и сыне его будущая избранница, вглядываясь в резвящихся детишек (416) и завидуя каждой беременной женщине (545). Ксенья не слишком вдумывается в смысл происходящего (хотя замечает и странность «пьяного» благовеста, и покорных пленных городовых), но ее чистая радость только внешне совпадает с общей эйфорией: «…наглотавшись этой революционной весны, так приятно: в неурочное время принять душ да прикорнуть на кушетке с томиком Стриндберга» (316); отрадно получить неожиданный подарок — море свободного времени (что ж поделать, если занятия толком не возобновились — не Ксенья тому виной) и гулять по весеннему городу; весело сознавать, что хорошо не одной тебе, а всем вокруг:

…Никакой весной не веселились так сразу все люди.

Ксенья с уверенностью угадала свою лучшую и заречённую весну!

(545)

Героиня радуется весне, которая совпала с революцией, весне, которую революция стремится поставить себе на службу. Но проигрывает. Как бы ни хотелось Сане дотянуться в «зовущую, невыразимую, загадочную красоту», открывшуюся ему под молодым месяцем (577), пренебрегать долгом он не станет. Как бы ни жаждала любви Ксенья, она будет ждать своего суженого и угадает сердцем, что это не трогательный Ярик Харитонов (549). Счастье апрельской встречи (А-17: 91) не заставит героев ни полюбить революцию, ни отодвинуть ее в сторону. Понимая, что любовь не избавит их от серьезных испытаний, они будут искать надежной опоры — потому и вспомнит Саня о «звездочёте» Варсонофьеве, потому и отыщет его счастливая чета, дабы спросить о самом главном.

Детальный анализ этого чрезвычайно важного для всего «Красного Колеса» эпизода будет проведен в главе IV, сейчас же обратим внимание лишь на один его пункт. Звучит извечный вопрос русской интеллигенции: «Что делать?» — и Варсонофьев, уходя от наставительности, предлагает Сане ответить на него самому:

— Я думаю… я думаю… Простой человек ничего не может большего, чем… выполнять свой долг. На своём месте.

— Это б — хорошо было. Через это бы мы спаслись. Но сегодня не любят таких слов, как «долг», «обязанность», «жертва».

(А-17: 180)

В том и проблема, что немногие (избежавшие соблазна, не потерявшие себя) готовы оставаться на своих местах и выполнять свой долг. Свои места опостылели, не выполнять долг хочется, а взимать долги, уплату которых обещала революция. С выплатами же получается скверно, во всех смыслах, включая прямой; не случайно революция сопровождается инфляцией. «На всех митингах: „Товарищи, требуйте!“ По всей России клич — „подай!“» (А-17: 180).

То, о чем Варсонофьев говорит в начале мая, вовсю клокочет уже к исходу марта.

Требуют крестьяне земли, «многолетне обещанной кадетами», и ничего с этим поделать не может печальник горя народного Шингарёв, ставший министром земледелия:

…Начни сейчас передел — и остановится последнее снабжение городов. Но не только не время им заняться и сил нет, а вот изумление: самой этой необъятной земли для раздачи в России не обнаружилось! Оказывается, даже всю казённую и помещичью землю разделив, — в иных губерниях нельзя добавить крестьянину и одной десятины. ‹…› после революции, когда пришло практически делить, и оказалось: три четверти земли и так уже у крестьян. А оно уже само не ждёт: оно грозное, уже первыми дымами подожжённых помещичьих усадеб завиднелось то в одной губернии, то в другой.

(637)

А — рабочие? Оглянулись, что из свободы можно и больше выколотить (чем утвержденный уже восьмичасовой день с сохранением прежней заработной платы. — А. Н.), мало взяли, — и ну выколачивать! Почему у буржуазии барыши, а нам не вырвать? Распахнулась воля — так можно рвать! ‹…›

…А чернорабочие (подстрекаемые большевиками) требуют и себе такую же оплату, как получают высшие разряды. ‹…›

А вот мы какие рыла вылезли. Попрекали образованных, что они своекорыстны, — а мы? Попрекали фабрикантов, что они жадны, никак не насытятся, — а мы? Да мы жадней и дичей!

Да, «требование повышать зарплату — не выдуманное, сама жизнь гонит, всё повышается. Но и должен же человек всегда знать себе границы, но и опамятоваться: не один же ты! Давайте всё ж попридержимся, да сделаем обдуманно». Не услышат Козьму Гвоздева «свои же рабочие, самый родной его люд, кто умел всё в мире сделать своими руками, и кем Козьма гордился всю жизнь, что и он из них». Как не услышат те же питерские рабочие укоров фронтовых делегаций «за 8-часовой день и что снарядов не дают» (649). И не почувствуют, сколько злобы накопилось в тех самых запасных батальонах, которые три недели назад запалили костер революции.