Проза Александра Солженицына. Опыт прочтения - [123]

Теперь, хотя морозный туманец не ослаб, но вполне рассвело, и сам он ближе, — стала выступать кирпичная кремлёвская стена, и завиделись купола соборов, свеча Ивана Великого.

Что же с ним, в этот приезд он даже не заметил самой Москвы, ни одного любимого места, — всё отбил внутренний мрак. (Начавшейся революции Воротынцев не разглядел из-за этого же мрака и попытки его развеять, на что ушел день в доме Калисы. — А. Н.)

Зато теперь, пересекая к Пречистенским воротам, он внимчиво, освобождено смотрел на громаду Храма Христа.

Стоит! Стоят! Всё — на местах, Москва — на месте, мир на месте, нельзя же так ослабляться.

(241)

Кремль, символ московской (и общей русской) незыблемости, едва не будет разрушен октябрьским варварским обстрелом большевиков. Громаду храма Христа Спасителя новые хозяева страны взорвут в 1933 году. Впрочем, это когда еще будет, но мир с места уже стронулся. Через час с малым зря успокоившийся Воротынцев увидит из окна «толпу человек в двести», весело движущуюся «с красным вроде флагом на палке», услышит от привратницы, что «никаких газет нет второй день, а в городе — „бушують“», прочтет (на надорванном одним из демонстрантов листе) приказ командующего войсками округа о введении «осадного положения» и запрете «сходбищ, собраний и уличных демонстраций» (241). Через несколько часов, наглядевшись на запруженный народом, кипящий митингами, расцвеченный красными тряпками город, он узнает из странной газетенки, что в Петрограде войска переходят на сторону революции (той самой, которую до сих пор считает то ли мнимой, то ли бессильной, — «один хороший полк может овладеть этой расшатанной Москвой»), а поезд с царем, зачем-то покинувшим Ставку, неизвестно кем задержан. Вскоре ужаснется рассказам выскользнувших из Петрограда офицеров о том, в какой ад превратилась столица уже 27 февраля (потрясение для героя, но не для читателя). И наконец, позвонив в штаб округа, получит убийственные новости: «Кремль, Арсенал, все последние части — перешли на сторону революции» (272).

В Петрограде солдатский мятеж за один день — при поддержке городской толпы, пылкой интеллигенции и претендующих на верховенство политиков — сводит на нет всю старую власть. Арестованных сановников, в том числе председателя Государственного Совета, доставляют в Думу (113); министры направляют Государю телеграмму с просьбой о коллективной отставке (114); покинутый правительством Мариинский дворец захвачен без намека на сопротивление (152); офицеры Преображенского полка переходят на сторону Думы, то есть революции (155); хабаловскому отряду нет места ни в Адмиралтействе, ни в Зимнем (154, 163, 164). День этот описан исчерпывающе подробно. Мы видим (слышим, чувствуем), как хлынувший из волынских казарм бунт прирастает новыми и новыми частями. Как пьянят солдат пролитая кровь и безудержная воля. Как походя убивают офицеров и верных присяге нижних чинов. Как захватываются тюрьмы, заводы, административные здания. Как вспыхивают пожары. Как громят и грабят магазины. Как воздух дрожит от неистовой пальбы («Винтовки так часто, много везде стреляют — будто сами собой» (111)) и рева беспрестанно несущихся во все стороны автомобилей. Как разливается по городу красный цвет — прущий со знамен, лент, бантов. Как отнимают у офицеров шашки и револьверы — не только потому, что нужно оружие, но и чтобы унизить господ. Как ликуют студенты и курсистки. Как настороженно (а кто с удовольствием, а кто и со злорадством) поглядывают на бесчинства мирные обыватели. Мы, как сформулировал еще поутру (когда все только начиналось) умудренный государственный муж, бывший министр Кривошеин, видим революцию. Но не видим контрреволюции (85).

Первомартовское падение старой власти в Москве представлено куда более бегло — только глазами недоумевающего Воротынцева (241, 261, 272) да несколькими строками, итожащими этот день в обзорной — в основном петроградской — главе:

К вечеру Кремль сдался, и солдаты валили в Никольские ворота.

Ночью из Бутырской тюрьмы освободилось две тысячи уголовников — и пошли гулять по городу.

(277)

Крови на московском «празднике свободы» почти не пролилось, погромный разгул был слабее питерского (хотя охранное отделение разнесли): митинги, похожие на гуляния, красные тряпки на опекушинском Пушкине (в Петрограде флаг пристроили Александру III (249)), зеваки, толпящиеся «вокруг цепной обвески памятника».

…Несколько солдат, несколько — типа прислуги.

Эти — глядели. И через цепи, на ту сторону, лускали семячки на снег.

(261)

Парность символических панорам, открывшихся с Троицкого и Большого Каменного мостов, пророчит тождественность судеб двух столиц. Прежний, казавшийся вечным, мир рушится сам собой. И там, где по питерскому почину и питерской модели разгораются военные мятежи: так происходит в Луге (254, 274; к ночи на 2 марта гарнизон, замаранный офицерской кровью, полностью во власти «военного комитета», а его представители рискованным «игровым» маневром обезоруживают двигавшийся на подавление Петрограда лейб-Бородинский полк (304)) и на Балтийском флоте (первые расправы с офицерами в Кронштадте и отчаянные телеграммы адмирала Непенина в Ставку о бунте «почти на всех судах» разделяют двое суток (243–401); следующим утром, 4 марта, прежде любимый матросами и по убеждению принявший сторону революции Непенин будет смещен, арестован, зверски убит (408, 415, 418)). И там, где новый порядок устанавливается без потрясений и зверств.