Провокация - [2]

В конце мая - это было тридцатого числа - двойник принес из института папку с бумагами. Там было всё: третья глава с графиками и таблицами, приложения в виде извлечений из методов матстатистики и протоколы замеров, оформленные как положено - с подписями лаборантов, завлаба и с его, то есть, с моей собственной. Я целый вечер все это разбирал и никак не мог нарадоваться - так мне понравилось. За пять месяцев он проделал колоссальную работу, вся сложность которой в том и заключалась, чтобы ничего не забыть, не упустить ни единой мелочи, потому что любая мелочь способна пустить под откос целый научный поезд - это дело нехитрое и это дело всем давно известное. Так вот, этот парень все сделал как надо, ничего не упустил, и оформил очень славно. У меня всегда возникали проблемы с оформлением, если уж график - то линия дрожит и норовит выползти за край, координатную сетку просто не видать, бумага - неизвестно откуда, но никак не миллиметровка, и все в подобном духе. У него же все было на ять! Графики - будто художник рисовал, таблицы аккуратные, без единой помарки, формулы вписаны от руки, но очень красиво, текст напечатан на машинке с крупным очком, через два интервала, шестьдесят знаков в строке, слева - двадцать, справа - десять, низ, верх... Я его похвалил: - Молодец. Славно сработано. Кто это тебе графики нарисовал? Небось, Людочка? А он (сконфузившись): - Да нет, я всё сам... - Сам? Не может быть! Ни за что не поверю. Чтоб я (ведь он - это я!) смог когда-нибудь провести такую аккуратную кривую линию?.. Да ни в жизнь! Тогда он вытащил из папки чистый лист и в пять секунд нарисовал мне отрицательную экспоненту совершенно невероятным образом: не пользуясь ни линейкой, ни лекалом - исключительно от руки! И координатные оси, и саму кривую - до того красиво, что страшно смотреть. У меня, кажется, округлились глаза. Я ему говорю серьезно: - Да как же это может быть? Я же точно знаю, что я не способен ни на что подобное! Никогда у меня этого не получалось. Я до сих пор не научился красиво буквы писать - мои письма невозможно читать, и мне уже никто и не пишет! А он отвечает, закинув ногу на ногу и приняв расслабленно-задумчивый вид: - Видишь ли в чем дело... дело в том, что человек не знает своих истинных возможностей. Хуже того, он ограничивает свои возможности, он говорит себе, например: я плохой художник, я не умею рисовать, я пишу как курица лапой, вообще, руки у меня не из того места растут, - всё это потому, что в детстве ему сказали взрослые тёти, глянув на его первые художественные опыты, что, дескать, никогда этот ребёнок не научится рисовать, и вообще пусть подальше держится от цветных карандашей. И вот готово ошибочное мнение, появилась установка на всю жизнь: человек уверовал в собственную ущербность, он полагает, что действительно он такой урод и ни в жизнь ему не нарисовать на бумаге ровный круг. Другими словами (я с изумлением слушал этот монолог), человек сам себе ставит преграды, первый не верит в себя и думает, что так и должно быть. Но стоит взглянуть на проблему шире, стоит усомниться в любой установке и вдруг оказывается, что человек "без рук" способен стать каллиграфом, а тот, кому медведь на ухо наступил оказался отличный музыкант, и, наконец, - кретин, не способный понять прекрасное, вдруг проникается высокой лирикой и начинает писать стихи, достойные восхищения... "Да он философ! - подумал я. - Настоящий филантроп. Или этот, как его бонмотист". С одной стороны, мне было интересно и приятно послушать двойника (ведь он открывал мне самого себя, мои собственные неограниченные возможности), а с другой стороны - все больше росла во мне тревога, и я не мог понять - что именно меня тревожит. Будь я поумнее, я уже тогда мог бы догадаться, что передо мной сидел не мой двойник, не точная моя копия, но что передо мной находится наполовину уже другой человек (если не на три четверти)! За пять месяцев он ушел от меня далеко в сторону. В силу исключительности положения, душа его получила совершенно особеный импульс и стала развиваться совершенно иначе чем, скажем, моя душа или душа другого человека. Что творилось у него внутри, когда он спал на кухне, а я спал в спальне и обнимал одной рукой супругу? - и ведь он не мог не чувствовать ревности, ведь это была и его супруга тоже! И что он чувствовал, когда я ему всякий раз давал понять, что он тут лишний, временный, что пребывает тут незаконно, как человек без прописки? Что он чувствовал, когда надевал в двадцатиградусный мороз мой осенний плащ на рыбьем меху, в то время, как мое пальто висело рядом и я никуда не собирался уходить?.. Что он мог при этом чувствовать? Конечно, это был уже другой человек. Достаточно пожить в таком качестве неделю - и ты уже необратимо изменишься. Тебе уже никогда не понять обычного, нормального гражданина, так же как нормальному гражданину никогда не понять его - ненормального и неправильного. Все это я осознал более или менее лишь теперь, год спустя, а тогда... Тогда я сидел и слушал его, раскрыв рот, и все больше изумлялся. Его несомненные достоинства - ум, глубину, его спокойствие, рассудительность, широту взглядов - я ошибочно приписывал себе, не понимая, что это всё - не мое, и что за это заплачено дорогой ценой. Мы снова проговорили несколько часов. Я ушел от него уже за полночь. С чисто научных проблем мы неожиданно свернули в область проблем общечеловеческих, как-то так получилось (или он специально меня навел?), что мы заговорили о морали, о нравственности, об этике, о чувстве справедливости. Я не могу сейчас всего пересказать, боюсь, это покажется скучным, но мне тогда скучно не было. Этот парень, Александр, он удивительно умел говорить. Он рассуждал на такие отвлеченные темы, о которых мне и в голову бы не пришло думать, он высказывал самые парадоксальные суждения, он ставил меня перед неоспоримыми фактами, и я вынужден был с ним соглашаться. Утром я встал немного оглушенный. Проснулся, и не мог сперва ничего понять. Жена ушла на работу, в квартире - пусто и тихо. За окном яркое солнце - все-таки тридцать первое мая, лето на дворе. Я выглянул на улицу и порадовался чудесной погоде, нежной зелени деревьев, ранней травке, чистоте и прозрачности тихого летнего утра. Но потом вспомнил, что на кухне у меня живет человек, дни которого в этом мире сочтены, и мне стало грустно. Жалко, всё-таки, живое существо! Особенно обидным мне показалось, что я торопил его с работой, и сам он торопился, хотя знал, что как только он закончит, так станет в этом мире никому не нужным. И вот, с опережением ровно на месяц закончена работа, и я должен был выполнить свою обязанность - поставить в известность Нейроцентр. Я вышел в залу и обнаружил записку на столе. "Мы ушли гулять с Леной!" сообщалось в записке. Следовало понимать так: этот парень взял за руку мою дочь и повел на улицу, заменил, так сказать, меня; поднялся на час раньше и теперь ходит где-нибудь по свежей травке и рассказывает моей дочери всяческие глупости. И тогда я решился. Сомнения оставили меня. Я снял телефонную трубку и набрал номер Нейроцентра. Когда они вернулись, я сразу не стал ни о чем двойнику говорить. А потом, после обеда уже как бы невзначай обронил: - Нам завтра нужно будет проехать кой-куда. Александр посмотрел на меня внимательно, губы его дрогнули, и он отвернулся. Кажется, все понял. Да и как тут не понять? Работа закончена, чего ещё ждать? Но я восхитился его выдержкой, хотя и не подал вида. Молчание - золото! - вспомнил я старинную поговорку и тем успокоился. На другой день - это было первого июня - мы вышли из дома в девять утра. Этакие братья-близнецы, оба в скромных серых костюмах, из под которых выглядывала рубашка х/б, в полуботинках, у меня в руках сумка - чтобы положить потом в нее одежду двойника. Дорогой не разговаривали - о чем тут говорить? На душе было скверно, я чувствовал себя как... как... не могу подобрать слова, - в общем, скверно я себя чувствовал. Тут мешались жалость, и торжество, и раскаяние и черт те что. А он ничего, со стороны не скажешь, чтоб сильно переживал - такой гладко выбритый, причесанный, лицо розовое (он взял за правило делать зарядку каждый день, и в этот день тоже сделал зарядку!), дышит ровно и глубоко. Одним словом, можно было предположить, что он в гости направился, на день рождения, а не на собственные похороны. Ну ладно, приехали мы в Центр. Зашли внутрь и повернули влево по коридору. Я уже знал куда идти - прямым ходом в приемный покой. Там я должен был сдать его с рук на руки, а дальнейшее меня не касается. Я даже заранее согласен был подарить Центру свою одежду, лишь бы поскорее убраться оттуда, пускай и сумку забирают, если на то пошло! - так неуютно мне показалось в этом заведении. (Видимо, предчувствовал надвигающиеся мрачные события.) Когда мы зашли в приемный покой, я сразу сообщил дежурной, что прибыл такой-то, пусть поскорее выйдут и заберут тело. Двойник сел тихонько на стул возле входной двери, рядом с другими посетителями. Я остался стоять у раскрытого окошечка. Тоже хотелось сесть, но удержался, желая подчеркнуть разницу между им и мной. Тут вдруг распахивается дверь, ведущая во внутренние покои, - такая железная плита, крашеная белой эмалью, - и выходят два санитара и с ними врач. Санитары - здоровенные мужики с закатанными рукавами - руки волосатые, как у зверей, а врач - маленький, щупленький, бородка клинышком. Он и спрашивает неизвестно кого: - Кто тут прибыл на дезынтеграцию? - И обводит колючим взглядом разом притихший кабинет. Все замерли, головы пригнули, я тоже слегка пригнулся, что-то стало не по себе. Но тут встаёт мой двойник - совершенно спокойный и улыбающийся, поднимает руку и показывает на меня: - Вот он. У меня внутри что-то оторвалось и упало. В горле запершило, хочу сказать что-нибудь и не могу, вращаю бессмысленно глазами, совершенно растерялся. А этот, двойник, добавляет, не переставая улыбаться: - Я ему сумку дал, так вы одежду в сумку сложите, я здесь подожду. Но тут голос у меня включился, и я закричал что есть силы: - Ты что людей путаешь? Ведь это ты, а не я на дезынтеграцию приехал! Это же для тебя сумка приготовлена! А он закатил глаза, вздохнул протяжно и молвил: - Ну вот, опять. Мы же договаривались - никаких эксцессов! Ты мне же слово дал! Вот и верь честному слову. После этого я не знаю, что со мной сделалось. В глазах потемнело, руги-ноги задергались и я бросился на этого типа. Но не добежал. Меня подхватили сзади чьи-то сильные руки. Сильные руки скрутили меня, замотали в какой-то балахон, зажали полотенцем рот и поволокли внутрь страшного учреждения, прочь от свободы, от счастья, от жизни и от справедливости. Ужас происходящего смутил мой разум. Пока меня волокли по коридору, по другому, затем втолкнули в лифт, - я все надеялся докричаться, объяснить ошибку, но потом вдруг понял (это когда лифт поехал вниз, а ведь мы находились на первом этаже!) - понял, что для меня все может очень быстро закончиться. Сейчас вот, через минуту меня затолкнут в дезынтеграционную камеру и - прощай белый свет! Какая им разница - распылить на атомы того или этого? Было два, останется один - все в порядке, в мире сохранится равновесие. И когда я полностью это осознал, когда увидел очень близко (так мне показалось) собственную смерть, - то дергаться сразу перестал, а сделался очень спокоен, так, что сам удивился - я и не подозревал в себе подобной душевной крепости. Но меня волокли не в дезинтеграционную камеру, существовал-таки промежуточный этап. Мы прошли мрачным коридором мимо огромных железных ворот, покрытых серебристой краской, над которыми было написано красными печатными буквами: DANGER, - от вида которых у меня пошел мороз по коже, и через несколько шагов попали в кабинет - небольшую комнатку, нечто вроде ординаторской. Там санитары меня отпустили, предложив снять с себя одежду и надеть пока (пока!) халат и тапочки. Я решил не спорить, и только спросил: нельзя ли увидеть врача. Санитары пожали плечами и удалились, захлопнув дверь. Я снял пиджак и повесил на вешалку, потом сел на кушетку, обтянутую белой простыней, и задумался. М-да... Дела! За те пять или десять минут, что я там просидел, меня посетили самые диковинные мысли. Например. Вдруг я подумал, что у меня есть сейчас простой выход, я могу очень просто избавиться от всех тягот жизни, от каждодневного "надо", от непонимания, от обид, от вечной гонки за чем-то, а за чем? Все равно кончим одним, так чего мучиться? И никто ведь не заплачет, не будет хлопот, похорон, не надо тратиться и будоражить общественность. Это ли не идеальный выход? Но потом я начал спорить - ради чего потрачено столько сил? Чтобы бросить работу на полпути? Но, опять же, брошено ничего не будет! Останется этот - Александр, он, по всем признакам, будет лучше меня, умнее, заботливее, он заменит меня во всех отношениях, дело мое не пропадет, знамя, выпавшее из ослабевших рук, будет подхвачено другими, более сильными руками, и знамя это будет водружено над башнями противника, враг будет разбит, победа будет за нами!.. Но... зачем же так грубо? Зачем этот подлый обман? Зачем насилие? Может быть, я и сам согласился бы, если бы он мне предложил, поговорил по-хорошему, сказал: так, мол, и так, дай пожить вместо тебя, ты пожил уже, дай жить другим... Но тут же я поймал себя на мысли, что, конечно, я бы не принял такого предложения, это было для меня исключено, хотя бы из соображений самолюбия. Щелкнул замок, и возник на пороге врач - тот самый, что выходил в приемный покой. Я встретил его внешне спокойно, даже не встал. Подождал, пока он зайдет целиком, а потом уж заговорил. Произнес ровным голосом: - Я хотел бы предостеречь вас, уважаемый доктор, от ошибки. От громадной ошибки, в результате которой вы можете уничтожить не того. - Кого это - не того? Выражайтесь яснее, - сказал нетерпеливо доктор. Спешил он куда, что ли? Но я не стал психовать, продолжаю тем же ровным тоном: - Я, кажется, ясно говорю! Произошла ошибка. Вы схватили не того. Тот, кто вам нужен, остался там, а здесь - другой. Здесь - настоящий. А там поддельный, там фальшивый, симулянт. Копия! А здесь - оригинал. Живой человек - из мяса и костей. - Там тоже из костей, - проговорил доктор. Его как-то не взволновала моя речь, достаточно убедительная, взвешенная, хотя и не безупречная. - Пожалуйста не цепляйтесь к словам, - сказал я примирительно, - вы прекрасно понимаете, что я имею в виду. И не прикидывайтесь тут! Вы что, хотите под суд попасть? Старичок посмотрел на меня удивленно или даже насмешливо. Взглядом этим он, казалось, говорил: это из-за тебя-то? Под суд? Да мне еще спасибо скажут! - Послушайте, - не унимался я, - неужели вам все равно? Вы разберитесь сначала, потом решайте. - Милый мой, - вдруг отвечает старик, - да если я с каждым стану разбираться, так работать некогда будет. - Что значит - с каждым? И какую работу вы имеете в виду? У вас тут люди, а не кролики. Живые существа! Вообразите себя на их месте и отнеситесь к ним так, как вы хотели бы, чтобы относились лично к вам. - (И откуда только красноречие взялось? Так складно я говорил, что сам удивляюсь. Вот что страх-то с человеком делает!) Потом я еще спросил: - Существуют ли какие-нибудь метки для двойников? Как вы тут отличаете двойника от настоящего человека? Старик усмехнулся и сказал: - Да никак! Как их отличишь? Мы делаем стопроцентные копии. А иначе - кому это все было бы нужно? В этом вся соль. - Но погодите, я не про стопроцентность у вас спрашиваю! Я имею в виду какую-нибудь особенность, по которой вы можете безошибочно отличить свое изделие. Изотопы, там, или невидимое клеймо... - (Старик с интересом смотрел на меня.) - Ведь вы так угробите массу народу. У вас же бывали подобные случаи, наверняка! - Бывали, конечно, каждый день происходят. - Вот видите! - обрадовался я. - И как же вы выходите из положения? - Да никак. - Что значит, никак? - Да так. Я же сказал, что копии у нас стопроцентные, поэтому не имеет особой разницы - кого дезинтегрировать из двоих. - Да вы что! - воскликнул я в ужасе. - Вы хотите сказать, что осознанно уничтожаете настоящих людей? - Они все настоящие, - пожал плечами старичок. Я с минуту сверлил его взглядом, потом отвернулся. Чего ему объяснять? Он сам, не сегодня-завтра, отправится в мир иной. Что такому объяснишь... В общем, закончилось у нас ничем. Доктор ушел, я остался сидеть. Халат я так и не надел, потому что это означало бы мое поражение, будто я смирился, принял свою участь - изгоя, лишнего человека, которому уже все равно. Где-то через час в комнату проникли санитары. У меня разом ослабли ноги, думал - конец. Но оказалось, меня временно переводят в другое помещение до выяснения обстоятельств. Они мне сразу об этом сказали, опасаясь, очевидно, за мой рассудок. Взяли меня под локотки и повели. Поднялись наверх, провели несколько шагов по коридору и свернули направо - в дверь. Я оказался в одноместной палате, без особых удобств, зато с окном, хотя и заставленным решеткой. Тогда я понял, что казнь откладывается, и без сил повалился на кровать, и почти сразу уснул. Вечером я проснулся. За мной, вероятно, наблюдали, потому что сразу принесли ужин на подносе, и лекарство - успокоительное - такая громадная пилюля, которую я запил компотом, и через пять минут почувствовал такую необоримую сонливость, что лег в постель и снова уснул - на этот раз до утра. Дальше события развивались следующим образом. Я скажу о них вкратце, потому что невозможно передать все сказанные слова и произошедние сцены это составило бы не один том, да в этом и нет нужды. Вопрос не в деталях, не в частностях, вопрос стоял в принципе. Вот как всё происходило. Наутро меня пригласили к главному врачу. (Я был все еще в своей одежде, и это вселяло некоторые надежды.) В кабинете оказалось несколько человек. Кроме главврача там присутствовали: доктор-старичок, пара санитаров (на всякий случай) и... он - мой двойник - Александр. Он выглядел абсолютно спокойным, лицо его было ясно, наверняка он опять делал утром гимнастику у раскрытого окна на кухне... Стоп! Почему на кухне? Ведь он же наверняка перебрался в мою комнату!.. Ах ты гад! Кровь застучала у меня в висках, я сжал кулаки, и лишь громадным усилием сумел сдержать себя, не броситься на этого самозванца, отнявшего у меня все, в том числе и любимую жену. Вот все расселись за прямоугольным столом, главврач и говорит: - Значит так, коллеги и товарищи. Возникла нестандартная ситуация. Вот у нас тут два человека, точнее, один человек, а другой - double-system, двойник, то есть. И нам нужно теперь же решить - кто есть кто. Один из них уйдет отсюда домой, другой - прямиком в дезынтеграционную камеру. - Он посмотрел поочередно на двойника и на меня и добавил: - пойдет в чем есть, в костюме и в ботинках, так и знайте. Я судорожно сглотнул, соперник мой, враг - ничего. Сидит, как сидел. Приступили к допросу. (После выяснилось, что в соседней комнате сидел в это время мой научный руководитель, и с ним - Оля, моя жена, - и наблюдали происходящее по телевизору, пытаясь отличить самозванца.) Но в момент разбирательства мы этого не знали. И вот меня спрашивают: - Сформулируйте, пожалуйста, свою научную задачу, цель работы, научную новизну и практическую ценность. Ну я и начал. Как давай говорить, еле остановили. Одним словом, хорошо сказал, вот бы так на защите. Но потом слово передали двойнику, и он вдруг заявляет: - Мой оппонент... - (ну не дурак ли? Взял и оппонентом меня обозвал;) мой оппонент все правильно сказал, но он не назвал главного, впрочем, это и не удивительно - откуда ему было знать? - (Я насторожился, думаю - что за пакость он мне приготовил?) - Дело в том, что идея данной работы целиком принадлежит моему научному руководителю, доктору физико-математических наук, профессору Дерябину Анатолию Николаевичу. Именно он первый высказал предположение, что существует некое неучтенное теорией взаимодействие в спиновых стеклах, которое носит обменный характер и имеет магнитную природу. Я помню, мы обсуждали с ним статью Зубрицкого, в которой поднимался данный вопрос, но ответа в статье не было, и вот мой руководитель, доктор физико-математических наук, профессор Дерябин... Он еще не кончил, а я все понял. Он использовал безотказный во все времена прием. Конечно, я не мог не помнить обсуждения статьи Зубрицкого, и никогда не забывал, что идея принадлежала профессору Дерябину. Но мало ли высказывалось и высказывается самых разных и плодотворных идей? Да я не сходя с места могу предложить их десяток - проблема не в идеях, а в их реализации, в доказательствах, в научной аргументации, в железных, неоспоримых фактах! А Дерябин... я у него заслуг не отнимаю, хороший мужик, умный, но зачем этот неприкрытый подхалимаж? Зачем так откровенно подличать? Когда двойник закончил, симпатии явно были на его стороне. Я понял, что проигрываю этот бой. Последовали новые вопросы, причем, когда спрашивали меня - спрашивали строго, а когда его - обращались мягко, с извиняющими интонациями. И ещё бы! Он был такой приятный, спокойный, уравновешенный, с красивым красным галстуком и с чистым воротником белоснежной рубашки. Не то что я. Даже не побрился, и зубы не чистил, хоть этого издали и не видать. В общем, стал я сыпаться, или, как говорят ученые - поплыл. Волноваться начал, сбиваться, противоречить сам себе, потом вдруг не выдержал и обозлился на всех. Что, думаю, за ерунда? Почему я должен тут оправдываться? Что я им тут душу выворачиваю? Да пошли вы все!.. И отвернулся. Замолчал. Уж не знаю, что их остановило, но только они меня не стали так сразу дезынтегрировать. Хотя, если бы так решили, я бы не стал противиться - до того мне было все равно. Но нет. Что-то засомневались, решили обождать. После я узнал, что они собрали консилиум, куда пригласили Дерябина и мою жену. Для себя они уже все решили, их интересовало мнение двух последних, особенно, самой последней. И вот самая последняя, то есть моя жена, неожиданно заявила: - Ах, мне все равно! Я их дома-то все время путала, а теперь вообще не могу ничего сказать. Оба они хороши, особенно этот. Они: - Который? - Да тот, который у вас сидит. Вы же сами видите - неприятный тип. Грубит, никакой выдержки. Если хотите знать, я бы первого предпочла. Хотя и этого жалко. Тоже человек. И все бы на этом кончилось для меня. Но тут вступила тяжелая артиллерия. Вы когда-нибудь разговаривали с доктором естественных наук? Знаете, что это такое? Он вам докажет, что захочет, например, что дважды два - пять. Нет, я серьезно. Это такие люди - совершенно особенные. Я с некоторых пор перед докторами преклоняюсь и сам мечтаю стать. То есть доктором наук. Так вот. Дерябин сразу усомнился. Во всем. Он высказал совершенно справедливый упрек врачам, что дело у них поставленно совершенно безобразно, раз они не могут отличить настоящего человека от поддельного, и что за такие штучки можно запросто лицензии лишиться... В общем, он их сначала напугал, а потом вдруг и предлагает: - Отдайте мне этого, ненастоящего. Они: - Какого? - Ну того, поддельного, который небритый. Они тут удивились, и говорят: - Простите, а зачем он вам? - Так... - отвечал уклончиво профессор. Но я-то знаю, что он хотел получить дармовую рабочую силу. Все-таки, я был не совсем дурак, и я бы ему пригодился, тем более, я прилично владел методами машинной оптимизации, которыми уважаемый профессор не владел никак. И естественно, он захотел меня заполучить. То есть у него оставался бы ученик, плюс к тому - еще один, но уже не ученик, а бесплатный, так сказать, безотказный работник, которому что не поручи - он обязательно сделает, потому что куда он, голубчик, денется, - он в полном смысле раб. Раб обстоятельств и собственной недалёкости. В общем, все кончилось достаточно нелепо. Меня спас человек, для меня чужой - не друг и не родственник, а тот, который меня вовсе не любил и почитал за нуль без палочки (в серьезных научных вопросах). А вот жена та прямо от меня отказалась; что касается врачей, те отказались косвенно. И спасли меня не мои душевные качества - отзывчивость и доброта, прямодушие и сговорчивость, - а сыграло роль мое невинное увлечение компьютерами, страсть к машинным методам оптимизации, которые все вслух ругали, а внутри завидовали, потому что не так уж это просто - овладеть машинными методами оптимизации. Короче, меня признали не как человека, а как функциональную единицу, способную принести некоторую пользу обществу, и решили временно оставить меня жить, пока я необходим профессору! - Такой судьба выкинула фокус. Вечером этого дня мне сообщили об этом. Я сидел в своей камере, когда ко мне пришли - Дерябин, врач-старичок и один санитар. Старичок прошамкал, дергая ногой и глядя в пол: - Решение по вашему вопросу откладывается, надо кое-что дополнительно выяснить, а пока вы поступаете в распоряжение уважаемого профессора, вот его. - И он показал пальцем на моего научного руководителя. Я сразу обрадовался, вынул руки из-за головы и, поднявшись с лежака, начал ходить по комнате, но тут же насторожился. - М-м-м... - сказал я, - а как это будет выглядеть? Что значит - "поступаю в распоряжение", и почему решение откладывается? Но старичок не расположен был к объяснениям, он буркнул что-то вроде: - Он все расскажет. - И покинул комнату. За ним вышли санитары. Сразу подступил ко мне профессор, он заговорил пониженным голосом, при этом сильно торопился. Я уяснил одно: надо побыстрее сматывать удочки, пока "не передумали". И в самом деле - меня отпускали! - само по себе это было уже достижением. Поэтому я отложил расспросы на потом, побросал вещи в сумку и дал себя увести из этого неприятного места. Надо отдать должное профессору, он проявил большой такт, показав себя воспитанным человеком. Он пригласил меня к себе домой и первым делом познакомил с семьей. Вечером устроили праздничный ужин, жена профессора испекла фирменные беляши (в которых ничего фирменного я не заметил), сын профессора был очень вежлив, и даже собака - королевский пудель - смотрела умно и не пыталась меня укусить. Все понимали мое двусмысленное положение и поглядывали на меня не без тревоги, при этом говорили на самые отвлеченные темы, а я молча накладывал капустный салат и брал с тарелки горячий беляш в масле. Душевное состояние мое было самым скверным, но я крепился, втайне надеясь, что не все так плохо и что профессор имеет для меня спасительную весть, которую он не может пока сообщить - при свидетелях. После ужина меня провели в комнату. Профессор пожелал спокойной ночи и собрался уходить, но я остановил его. - Анатолий Николаевич! - сказал я ему. - Как же так? Я ничего не пойму! Объясните мне. Анатолий Николаевич пришел в смущение, но потом переборол себя и объяснил мне всё. Как есть. Он был умный человек, я уже говорил, профессора - они такие, - и он решил сразу определить диспозицию. К тому же он не первый год знал меня и понимал, что с ума я не сойду и в окно прыгать не стану. (Да и куда было прыгать - первый этаж.) Вот он и рассказал мне о том, что меня с огромным трудом согласились оставить еще немножко пожить - может, до Нового года, а может и меньше. Что меня все считают двойником и довольно подлым человеком, потому как вместо того, чтобы честно взойти на Голгофу (он так и выразился), я начал врать, выкручиваться, и всем это показалось противным. Но он - профессор - за меня заступился, потому что какой бы человек ни был, он все равно достоин снисхождения, тем более молодой талантливый ученый, подающий большие надежды, и под это дело меня оставили жить, но лишь до тех пор, пока я буду социально значим и не буду представлять никому угрозы, например, своей семье. Мы с ним проговорили очень долго. Чем больше я задавал вопросов и чем обстоятельнее отвечал профессор, тем сильнее я запутывался. Например такая проблема: где я буду жить? Где буду работать? Как именоваться? Как быть с семьей? С зарплатой? И вообще?.. При этом я обходил главный вопрос - о своей судьбе в принципе. На него ответа не было, это я понимал, но и на остальные вопросы ответов не нашлось! Профессор начал что-то мямлить про совместную работу над одной задачей, что у него есть огромный материал, который необходимо промоделировать на ЭВМ и тут у меня необъятное поле для деятельности, что жить я пока буду у него, в этой вот комнате, и работать буду в ней же, и что кормить меня тут будут, я могу не беспокоиться, и кроме того я должен обещать не пытаться проникнуть в свою прежнюю семью, потому что таково условие моего здесь пребывания. Что мне оставалось делать? Я, конечно, согласился. Пока! Надо было осмотреться, одуматься, все взвесить, а там уже принимать решение. И я ответил: - Хорошо! Так я стал лишним человеком. Лишним - в полном смысле этого слова. Я не мог теперь выйти без спросу на улицу, не мог появиться в лаборатории, не мог близко даже подойти к дому, в котором прожил восемь лет и в котором остались моя жена, дочь и собака, не считая мелочей вроде холодильника, телевизора, книг, лыж и боксерских перчаток. Все, что я собирал в течение многих лет, оказалось потерянным навсегда. Я тут не хочу особо распространяться о своих переживаниях, о тяжелом моральном состоянии - это, думаю, излишне. Когда тебя в магазине на пятерку обсчитают - так такие страсти кипят - ого-го! Только держись! А тут - всё потеряно. Буквально - все. Даже документов не оставили, имя - и то - как бы взаймы, сугубо временно. Но противнее всего была та зависимость, что проявилась вдруг в моем положении. Я имею в виду своего уважаемого научного руководителя. Фактически, он стал рабовладельцем! Распорядителем моей жизни! Он мог лишить меня жизни - в любой момент! Чуть что не так - ату его! В печь! В котел! Распылить на атомы, чтоб не безобразничал. И что мерзко - сам я первый стал подличать. Сначала я выдавал это за вежливость, за воспитание, за вполне естественное желание как-то помочь, сделать приятное. Но вскоре заметил, что желание помочь незаметно переходит в услужливость, а моя предупредительность очень смахивает на подхалимаж. К тому же, в моем положении, когда объективно я должен был вести себя "хорошо", все эти вещи - вежливость и предупредительность - изначально выглядели подозрительно. Такова уж человеческая психология. Единственное существо, с которым я чувствовал себя совершенно спокойно - это королевский пудель. Тогда-то я оценил все его благородство - истинное благородство! Я не делал для него ничего полезного, не чистил его коврик, не стряпал ему котлет и не ловил блох на спине, однако он все равно любил меня, такого как есть, любил уже за то, что я существую и попадаюсь изредка ему на глаза. Так прошло несколько недель. Я составлял алгоритмы, громоздил программные блоки, проводил отладочные прогоны и получал первые результаты. Дело шло на лад (научное дело), и я как-то так незаметно стал подумывать о том, что чем успешнее я буду работать и чем скорее получу положительный результат, тем меньше я проживу. Это было очевидно. И я стал невольно задумываться над своим положением. Не мог же я допустить такой печальный и, я бы сказал, позорный финал. Первой мыслью моей был побег. Я запросто мог убежать ночью (мне кажется, профессор сам наталкивал меня на это; все-таки, он сочувствовал мне). Но я отказался от этого. Что меня ожидало при таком раскладе? Всю жизнь прятаться? И знать при этом, что где-то есть моя семья, которую захватил этот подонок?!.. Нет, лучше уж... Что лучше - я старался не думать. Зачем будоражить себя разными зверствами, когда, быть может, "это" не пригодится? Несколько раз порывался поехать к супруге и попытаться доказать ей, что я - это я, а он - это он. Уверен, мне бы это удалось. Все-таки, пока этот тип спал на кухне, я спал со своей законной женой! - и я мог сообщить ей некоторые детали, которые убедили бы ее в моей подлинности. Но меня остановило другое. Я вдруг подумал, что жена с самого начала понимала кто есть кто. Не могла не понимать! Она и тогда проводила между нами грань, причем грань весьма отчётливую. По каким-то почти неуловимым признакам она безошибочно нас различала. (Так, наверное, мать различает близнецов.) И она тогда уже предпочитала его. Это совершенно определенно! И где, собственно, гарантия, что она захочет восстановить справедливость? Зачем ей из двоих выбирать худшего?!.. Такое рассуждение обескуражило меня и на некоторое время лишило способности к действию. Но скоро я и это преодолел. Мало ли что думает жена? На ней, что ли, свет клином сошелся? Да пусть подавится этим кретином. Дочку, правда, жалко. Вот это действительно: дочку жаль! Так размышлял я над своим положением, прикидывал так и эдак. А спасение находилось рядом. И как я сразу не сообразил? (Так и всегда бывает: из самого безнадежного положения находится наипримитивнейший выход, и все потом ахают - как мы не видели! Да как же мы не разглядели!..) Я рассудил логически. Требовалось доказать, что я - это я, честный человек, а он - это он - самозванец и подлец. Для этого нужно было, всего-навсего, найти между нами разницу, такую разницу, которая совершенно ясно указывала бы на подлинник, то есть на оригинал. Сложность состояла в том, что мы почти ничем не отличались. Ну в самом деле, если с меня снимают полную, стопроцентную копию - со всей моей памятью, с привычками и наклонностями, то как же меня можно отличить? Ведь даже потом, когда мы зажили разной жизнью, - мы делились друг с другом своим опытом, поэтому разобрать кто есть кто очень трудно. (Могла бы разобрать жена, но про нее я уже сказал. Никогда бы не подумал, что она такая ....!). Единственное, объективно существующее между нами различие - тот недельный промежуток с 26-го декабря по 2-е января, - в течение которого выращивали эту самую double-system. Вот тут-то и следовало искать спасение! Коротко говоря: если бы я в течение этой недели как-нибудь "засветился", набедокурил или поимел серьезный разговор, заглянул, уходя из Нейроцентра, в ординаторскую и бросил пару реплик, о которых не мог знать двойник, но которые хорошо запомнили дежурные врачи, - вот тогда я бы объективно доказал свою подлинность. Но вот беда! - сколько я не рылся в памяти ничего подобного не отыскивалось. Всю ту неделю я, как назло, просидел дома - гулял с собакой, смотрел в окно и писал отчет за прошлый год индивидуального аспирантского плана; что касается Нейроцентра, то никуда я, уходя, не заглядывал и остроумных реплик не бросал, - это было бы в моем положении противоестественно. Надежда, едва родившись, сошла на нет. Тогда я пошел на второй круг. Снова стал думать о побеге, потом аппелировать к жене и вновь вернулся к "объективным доказательствам". Ничего другого я изобрести не мог и плутал, как тот дурак в трех соснах, между тремя альтернативами. Я здесь снова опущу кое-что, в частности, свои душевные метания. Это никому не нужно. Сразу сообщу результат. Выход я все-таки нашел, довольно неожиданный и для меня нетипичный. Нетипичный потому, что я достаточно прямолинейный человек, к хитростям не приученный. Некоторые, в связи с этим, считают меня недостаточно умным и даже ограниченным (какой же ум без хитрости?). Но данным своим поступком, находчивостью, я, смею надеяться, оправдался в глазах этих людей, продемонстрировав самую изощренную изобретательность, проявленную перед лицом неминуемой гибели. А сделал я вот что. В обиходе это называется провокацией. Я решил взять этого друга на ура. То есть поставить его перед доказательствами, совершенно явными, хотя и не существующими в природе. Непонятно? Ну вот был такой фильм, там убийцу подводят к жертве, к трупу, к абсолютно мертвому, а тот вдруг поднимается из гроба и, воздев на убийцу палец, хрипит: "Ты убил!" - И преступник падает ниц, во всем сознается и так далее. Потом выясняется, что труп, конечно же, не оживал, а что его сзади подталкивали и руку поднимали, а хрипел за него другой человек - живой во всех отношениях, - но дело уже сделано, цель достигнута: преступник сломлен, назад дороги нет. Так и со мной. Я решил разыграть такую сцену, будто я имею положительные доказательства, которых на самом деле нет, но в силу которых двойник должен сознаться и принять справедливое возмездие. Так я и повел дело. Где-то осенью уже я без предупреждения приехал в Нейроцентр и зашел в кабинет к главному врачу. Зная о загруженности последнего я сразу начал говорить. Я сказал: - Уважаемый главный врач! Выслушайте меня внимательно. Происходит чудовищная ошибка, совершается действие, которое может кончиться вопиющей несправедливостью, и вы будете долго раскаиваться в совершенном преступлении! Главврач поднял голову и посмотрел на меня удивленными глазами. - Что такое? - спросил он. - Что вы сказали? Я не расслышал. Повторите еще раз. Я снова произнес, немного подсократив, и меньше чем в пять минут нарисовал ему план поимки преступника. Главврач поморщился, снял очки и молвил: "Да!" А потом неожиданно заключил: - Что ж, попробуем. Я чуть не подпрыгнул. Но следовало сохранять достоинство. Говорю ровным голосом: - Обсудим детали? Он: - Обсудим. И мы разработали совместную программу действий. Теперь я спрашиваю себя: почему он согласился на эту авантюру? Скучно ему стало? Или во мне что-нибудь узрел? Трудно сказать. Чужая душа - потемки. Дальше все было просто. Мы опять все собрались в Нейроцентре, на этот раз - в кабинете у главного врача, которого по невероятному стечению тоже звали Анатолием Николаевичем и который представлял из себя такого упитанного пожилого человека, довольного жизнью и собой, имеющего семью, в том числе внуков, и смотревшего на жизнь спокойными и добрыми глазами. Кроме него и меня присутствовали: мой двойник, жена Оля, врач-старичок с бородкой клинышком, ну и пара санитаров с засученными рукавами. И вот мы сидим. Речь завел хозяин кабинета. Он вышел из-за стола, чтоб его лучше видели, и начал так: - Уважаемые товарищи! Мы с вами живем в такое время - очень сложное и бурное, - когда, бывает, некогда оглянуться назад, некогда спросить себя: а все ли я сделал правильно? Не упустил ли чего? Поэтому случаются ошибки, от которых, как известно, никто не застрахован. И поэтому мы собрались сегодня здесь, чтобы предотвратить возможную несправедливость и прояснить проблему, которую мы вместе имеем одну на всех. Я посмотрел потихоньку на двойника вижу - тот напрягся, лицо застыло, тело скрючилось, - и отвернулся, противно сделалось. А главврач продолжил. Он говорил долго - все ходил вокруг да около, пока не приблизился, наконец, к сути, и тогда вдруг заявляет торжественным голосом: - Сейчас мы совершенно четко выявим обманщика. Обманщик, то есть двойник, не знает одного обстоятельства, а именно: двадцать шестого декабря, в день, когда мы делали с Александра Николаевича (это меня так зовут) структурный снимок, мы имели с ним беседу. И я сказал ему памятные слова, которые он должен помнить. Подскажу - я привел изречение одного древнегреческого философа, имеющее касательство к данной проблеме. И я спрашиваю теперь: что это за изречение? Тот, кто его вспомнит, докажет свою невиновность и получит в нашем мире вид на жительство. - Главврач, видно, не прочь был пошутить, но никто не улыбнулся, даже я, хотя мне можно было не волноваться, этот сценарий мы разработали совместно. В действительности ничего подобного не происходило, к главврачу я не заходил и никаких заявлений он не делал. Все это была чистейшая липа. Расчет был исключительный - сломать противника, напугать и заставить покаяться. И так оно и получилось! Когда оратор закончил объяснять и взоры устремились на меня, он вдруг шагнул к двойнику и, глядя на него сверху вниз спросил довольно сурово: - Я вас слушаю! Что я вам сказал в тот день? Двойник побледнел, конечно, губы у него задрожали, и он отвечает: - А почему вы ко мне обратились? Все вокруг замерли, поняли, что сейчас все решается. А главврач так спокойно говорит: - Я спрашиваю вас потому, что уверен - это вы ко мне тогда заходили, именно вы! - и вам не составит труда вспомнить мои слова. Так что? Что я вам сказал? Двойник поднялся, бледность обратилась в синеву, в красноту и черт знает во что. Такое неприятное-неприятное стало лицо, даже удивительно - в одну минуту так перемениться. Так вот, двойник поднялся и произносит посиневшими губами: - Я не помню, что вы мне тогда сказали. Прошло столько времени, столько событий. Я забыл. Могу же я забыть? - Можете, - легко согласился главврач. Я вздрогнул. Зачем он так ответил? Надо было дожимать, а он... Но я недооценил этого добродушного пенсионера. (Через пару месяцев он ушел на пенсию.) Он сказал: - Да, вы можете не помнить изречение дословно, но хотя бы приблизительно? Двойник молчал. - Хотя бы определите тему, о чем мы говорили тогда? - Тему? - Да, тему? О чем у нас шла речь? Ведь вы ко мне зашли не просто так! Я вас не приглашал, вам пришлось подняться на третий этаж и просидеть несколько минут у меня в приемной. Значит, у вас была причина. Неужели вы ее забыли? Надеюсь, вы не станете отрицать, что заходили ко мне? Вас видели! Двойник опустил голову, на него жалко было смотреть. Он молчал. Ему нечего было сказать. Главврач торжествовал, я торжествовал тоже, мой научный руководитель растерянно хлопал глазами и смотрел поочередно на всех, жена комкала платочек и выглядела откровенно несчастной. Я еще подумал, глядя на нее: "Погоди, ответишь у меня за все!" - Как мне понимать ваше молчание? - произнес главврач изменившимся голосом. - Понимать ли, что вы не заходили ко мне в тот день? Понимать ли, что вы и не могли ко мне зайти, потому что вас тогда еще не существовало в природе, а существовали вы в виде объемной голограммы и не могли, следовательно, ходить своими ногами и слышать изречения? Ну-сс, я жду! Мы ждем!.. Но ждать было нечего. Все стало ясно. Даже санитарам, которые незаметно приблизились к двойнику и встали по бокам от него. А тот, казалось, ничего уже не видел, он стоял опустив голову, и столько муки, столько скорби было в его фигуре, в опущеной голове, в окаменевшем лице, что у меня заныло сердце. Но что я мог сделать? Не брать же его вину на себя, тем более, что он действительно виноват! Главврач повернулся к нам. - Что ж, - сказал он, - все ясно. Надеюсь, я вас убедил? Но тут вмешалась моя жена, она порывисто встала и, комкая свой мерзкий платочек, взволнованно заговорила: - Но подождите. Еще ничего не ясно! Что вы доказали? Я, например, ничего не поняла. Какие вопросы, какое изречение? И ведь он действительно мог забыть. Столько времени... Если уж на то пошло, спросите и его тоже! - Она кивнула на меня, но с такой небрежностью, с таким презрением, что я похолодел. Она даже не удостоила меня взглядом! Кивнула как на неодушевленный предмет. "Как же я жить-то с ней буду?" - спросил я себя с ужасом. Но главврач быстро прекратил эти дела. - Какие вам еще расспросы? - довольно грубо произнёс он. - Вы что, не видите? Вы не видите этого? - Он отступил и указал жестом на двойника. Тот по-прежнему стоял с опущеной головой, казалось, его поразил столбняк. Тут больше не надо никого и ни о чем расспрашивать! Все ясно, дорогая моя! Супруга захлопала ресницами, не зная, как реагировать на последнюю реплику. Я злорадствовал. Победа была на моей стороне - полная и блестящая. Так я вернул свое доброе имя, и вернулся сам - в лоно семьи, в собственную свою квартиру, в лабораторию, к друзьям, к соседям, к лыжам, к книгам и газетам. Первые дни я был как пьяный, все не верил себе. Страшно хотелось напиться, и я напился. В первый же день. Купил бутылку коньяка и очень быстро его вылакал - один. Жена пить наотрез отказалась, вообще, у нее было какое-то похоронное настроение - всё плакала, причитала. А мне было наплевать. Я вспомнил свои мучения и купил вторую бутылку. Выпил и ее. Вообще-то, я поклонник трезвости, но тут был исключительный случай. За собственное воскрешение стоило выпить, стоило даже напиться - в стельку, в мат - как и напился в тот вечер я. Но если вы думаете, что мои злоключения на этом закончились, то ошибаетесь. Опять вмешался мой научный руководитель. (Об этом я узнал впоследствии.) Когда мы с женой покинули кабинет, причем, мне почти силой пришлось ее выводить; ей сделали успокаивающий укол и я выволок ее на свежий воздух), так вот, когда мы это место покинули, там разыгралась следующая сцена. А именно: санитары схватили за шкирку double-system и грубо поволокли из кабинета. Впрочем, он не сопротивлялся. И тогда поднялся профессор - Дерябин. Он и говорит: - Отдайте его мне! Все: - Ка-ак? Зачем? А он: - Да - мне! Отдайте сейчас же. Я вас прошу!.. - И все такое. Начал их уговаривать дать ему double-system на время, чтобы закончить исследования, начатые мной, потому что я их закончить не успел, а дело важное, требующее завершенности, как тот дом, у которого всё есть, но нет крыши, а потому в нем нельзя жить, несмотря на затраченные громадные усилия. Он сказал, что ручается за моего двойника, потому что уже пожил с одним, и все было хорошо, как нельзя лучше, научные исследования продвигались с неимоверной скоростью и должны были вот-вот закончиться взятием последнего рубежа! (Профессора, я уже отмечал, - они умеют убеждать, когда захотят. Приведут такие примеры и сравнения, что схватишься за сердце и замахаешь руками, закричишь: да возьми ты, подавись ты своею double-system, только не сыпь на сердце соль, не береди душу!) Двойник оставался к спору безучастен, ему было все равно, он хоть сейчас готов был кончить счеты с жизнью, до того ему сделалось стыдно за свой бессовестный поступок. В конце концов ему тоже сделали укол, но не успокаивающий, а наоборот - возбуждающий, чтоб он меньше походил на труп, - и профессор его забрал, увез с собой и доставил в свою квартиру, в ту комнату, которую я покинул лишь утром. Домашние даже не заметили подмены, лишь пес наклонил голову и посмотрел вопросительно на double-system, но неизвестно, что он понял, потому что собаки пока что не умеют говорить. Таким образом продолжилась наша жизнь. Я, кстати, долго не знал, что двойник мой жив, я уже считал его погибшим и старался вспоминать без злобы, старался простить его в полном соответствии с христианской заповедью. В лаборатории на меня первое время косились, хмурили брови и отвечали невпопад. Я тоже первое время отвечал невпопад в силу произошедших перемен. Но перемены были в основном приятные. Главное - это перемена в научном звании. Пока я жил у профессора, double-system успела защититься, и пришло уже подтверждение, и выдали диплом, так что я теперь считался кандидатом физико-математических наук, и я теперь занимался новой проблемой - классифицировал всевозможные ферромагнитные сплавы и старался выявить среди них закономерности, установленные мною для узкого класса для спиновых стекол. Я готовил испытательный стенд, заказывал жидкий гелий, запросил сплавы где только мог и приступал к длительной серии замеров, имеющих перспективу на годы вперед. Все это мне втолковали, правда не сразу, а порциями, - мои новые сотрудники - студенты-дипломники и стажеры, которых набрал двойник для своих исследований. Однако я довольно быстро освоился, потому что все это лежало в русле моих собственных исканий и все это делал человек, для меня не совсем чужой, а очень даже близкий, если забыть обиды и амбиции. Сложнее было дома. Там мне освоиться никак не удавалось. И все указывало на то, что человек, мне "очень даже близкий", вовсе не так мне близок, как можно было решить, читая научные отчеты и планы исследований. Дома как раз все было наоборот. За что ни возьмись - во всем чувствовалась разница. Я думал сперва - жена обижается за этот эксперимент, что я двойника на чистую воду вывел, лишил радости жизни и человеческого общения. Но тогда почему она не сказала то же самое ему, когда он меня - законно живущего - точно так же, и даже еще более подло - обманул? Отправил, образно говоря, прямым ходом на тот свет? Почему она это дело поощряла и была всем довольна? Я долго пытался ее переубедить, но не смог, в результате я съехал на кухню и начал жить особняком. Пришлось приспосабливаться. А в это время... В это время double-system обитала в квартире профессора Дерябина - моего научного руководителя. Хотя, к тому времени он уже перестал быть моим руководителем, я от него оторвался и вышел в свободное плаванье, но для меня он всегда был руководитель, учитель, наставник и, кроме всего, - человек, спасший мне жизнь. Мы с ним тогда редко виделись, поэтому я не знал, что творится у него в доме, а сам он не спешил меня обрадовать. Он потихоньку шел к своей цели, готовил монографию и статьи, а также готовился поехать на международный симпозиум. Жизнь шла своим чередом, и я уже начинал привыкать к своему новому состоянию. Про двойника, и вообще на "эти темы" старался не говорить ни с кем, особенно с женой. Лишь иногда дочка, не в меру любопытная, огорошивала меня вопросом: - Пап, а ты настоящий? И я ей отвечал: да, настоящий, можешь меня потрогать или даже ущипнуть. Увидишь, что тогда произойдет. Но трогать она меня отказывалась, и я расстраивался, сам не знаю почему. Так прошло три месяца. Закончился год, и наступил генварь. И вдруг, в один прекрасный день я получаю извещение: "Прошу явиться 14.01.20**г. по адресу: ...", - и далее указывался адрес Нейроцентра. Я сразу огорчился, но потом постарался неприятные мысли отогнать. "Чего мне бояться? подумал я. - Сделать мне никто ничего не может, так, зададут пару вопросов, и я вернусь домой!" Я так домашним и сказал, что ждите, скоро я вернусь, и поехал по вызову. Дальше случилось нечто необычайное. Меня встретили у входа и препроводили в кабинет к главному врачу. А там меня ждал жестокий сюрприз. Но прежде сообщу, что моего доброго друга - главного врача - к этому времени отправили на пенсию, и способствовал этому я сам, вернее все, что было со мной связано. Так, значит, захожу я в кабинет и вижу там - своего двойника! Живого и невредимого, и даже поправившегося на вид. Я сначала оторопел, но потом собрался, прошел к стулу и сел. Мне вдруг стало нехорошо, душно так, и настроение испортилось... Потом я перевел взгляд вправо и увидел... свою жену. Я долго и испуганно на нее смотрел, все не мог поверить, что это она. "Может, - думалось мне, - я как-нибудь сошел с ума?" Но нет. Все оказалось натуральным, и я - в том числе. И вот они ко мне обращаются. - Скажите, зачем вы обманули нас всех? Я отвечаю примерно так: - Позвольте, как это понимать? Зачем вы задаете неправильный вопрос? Кого это я обманул? А они: - Да вот в прошлый раз, когда вы разыграли этот гнусный спектакль. Зачем вам это понадобилось? Я снова спрашиваю: - Какой спектакль? О чем вы? - (Хотя и начал постепенно догадываться.) А они: - Не претворяйтесь, мы все знаем. Я: - Что вы знаете?.. В общем, через несколько минут все прояснилось. Оказалось, что в тот день, когда с меня делали структурный снимок и когда я зашел, якобы, к главному врачу, и тот изрек, якобы, древнегреческую истину, - так вот, в тот день, двадцать шестого декабря, главного врача в Нейроцентре не было, и это известно совершенно четко. То есть у главного врача есть стопроцентное алиби, вернее, алиби наоборот, алиби, доказывающее его сговор со мной - с подлецом и преступником! Услыхав такое, я испытал шок, у меня помутился взор и отвисла челюсть, я сгорбился на стуле и остался так сидеть. "Вот, - думаю, - влип! Влип так влип! По самые уши влопался. Теперь не отмоешься!" А они пристают: объясни да объясни! А я сижу как истукан и ничего не могу придумать. С одной стороны, стыдно, готов сквозь землю провалиться, потому что действительно обманул, и сговор был, чего уж там; но с другого бока - фактического обмана и небыло! Была лишь восстановлена справедливость, Status quo, ничего более! Но как объяснить? Когда ближайшая ложь затмевают всю картину, скрывает перспективу и искажает предметы и линии?.. Закончилось все весьма плачевно. Эти двое - двойник и моя супруга поднялись навстречу друг другу, обнялись и поцеловались со счастливыми лицами. И вышли. Ко мне приблизились санитары - все те же мужики с закатанными рукавами. Я поднялся, с трудом одолевая земное притяжение. Участь моя была решена, и я покорился ей. Но тут снова на сцену выступил мой бывший шеф - Дерябин - благослови его Господь. Он вышел в центр и начал с жаром говорить про научный прогресс, про дефицит кадров и еще что-то про дом под крышей, но без окон и без дверей. Я воспринимал происходящее как во сне, а потом гляжу, санитары меня с сожалением отпускают, а берет меня за руку профессор и ведет к двери, мы проходим коридорами, лестницами и оказываемся на улице. Садимся в автобус и едем. К нему домой... Можете не верить, но все так и было. Я уже начал путаться - в какой это раз, и даже иногда стал забывать - действительно ли я настоящий, или настоящий тот, другой. У Дерябина я поселился в прежней комнате и, после недельного отдыха ровно столько мне понадобилось времени, чтобы пережить шок, - приступил к научным исследованиям. Профессорская семья снова ничего не заметила, лишь пес все принюхивался и присматривался, но неизменно был дружелюбен и каждый раз махал хвостом. Так могло продолжаться бесконечно. Я снова начал вынашивать планы отмщения, стал думать о том, как вернуть утраченное счастье и наказать преступника, и, без всякого сомнения, мне бы это удалось, но тут в дело вмешалась общественность. Не могу сказать точно, кто произвел первый толчок, но подозреваю профессора, более некому. Так вот. Они там собрались - я имею в виду руководство моего института, - посовещались недолго, да и родили ходатайство на руководство Нейроцентра, в котором попросили оставить меня и моего двойника в покое и разрешить нам обоим безбоязненно жить. В самом деле - ну чего волноваться? Одним человеком больше, одним меньше - кому от этого станет плохо? Никому. И вот, я снова опускаю детали, проношу мимо всю эту бюрократическую волокиту, и сообщаю результат. Руководство Нейроцентра, собрав на меня целое досье, проведя с десяток консилиумов, сочло возможным удовлетворить ходатайство руководства института, подарив мне право на жизнь. Когда я узнал об этом, радости моей не было предела. Но после я расстроился. Как мне жить? Семьи - нет. Квартиры - тоже. С работой - "надо посмотреть". Каковы мои перспективы? И тогда, после долгих колебаний, я поехал к бывшей своей жене. Я пришел под вечер, когда счастливая семья садилась ужинать. Они, конечно, не обрадовались, но все же пустили меня в дом (в мой собственный дом!). А я ничего, веду себя спокойно, прошел на кухню, сел, сижу. Дочку сразу услали в детскую, собака осталась. Собака смотрела на нас двоих удивленными глазами и не знала, как ей быть. Я начал без вступлений. С места в карьер. Такой вариант: жена - ему, дочка - мне. Квартиру - пополам. Они - ни в какую. Я: - Что ж... Тогда так. Мне - жену, ему - дочку, квартиру пополам. Они снова не хотят. Тогда: - Ну ладно, так и быть. Пусть этот берет жену и дочь, а мне собаку и жилплощадь. Они: - А мы где будем жить? В общем, спорили-спорили, ничего не выходит. Ребята ведут себя бескомпромиссно, насмерть стоят. Впрочем, я и не надеялся на успех. Я специально так повел дело, чтоб они согласились на главное мое предложение, которое я держал про запас. Именно, я предложил им такой удивительный ход. Я сказал: - Ну ладно, я понимаю, что вы не согласны, вам не хочется ничего отдавать. Хорошо, я уступлю. Я оступаюсь от квартиры, от жены, от дочери и от собаки. Но, с одним условием. - С каким? Тут я вздохнул глубоко и говорю: - Пусть жена и дочь дадут сделать с себя структурный снимок, с них сделают double-systems и я буду с ними жить. А без собаки я, так и быть, обойдусь! Они изумились такому предложению, долгое время ничего не могли сказать. Смотрели друг на друга как помешанные и дышали с трудом. Я им говорю: - Да что ж вы так удивляетесь? Я, вон, дал себя снять, и ничего, живу, как видите. Но мне тоже хочется иметь семью. Квартиру мне институт выделит, работу я найду, а вот жена у меня уже как бы есть и я ее, несмотря ни на что, люблю, не говоря про дочь. Так что решайте, мне нужен ответ. Но они начали спорить, стали доказывать, что это нехорошо. Я гну своё: - Помилуйте! Чем же это не хорошо? Меня из дома выгнали, как таракана, и все прекрасно. А когда я прошу себе даже не оригинал, а копию, несчастный дубликат - это называется "не хорошо"! Нет, друзья, врёте, это очень даже хорошо, это справедливо! И это есть для вас единственный вариант. Потом я стал им логически доказывать, что только так мы погасим конфликт и удовлетворим "все стороны", ибо это будет справедливо, насколько вообще можно здесь говорить о справедливости. Они больше отмалчивались и смотрели на меня с видом удивления, но я поставил их перед выбором: или так, или никак, то есть - "вечный бой, покой нам только снится". Дал им сроку сутки и уехал. На следующий вечер звоню, спрашиваю: - Ну как? А он: - Согласны. - Точно согласны? - Точно. - Не передумаете? - Нет. - Что ж, - говорю, - молодцы. - И вешаю трубку. Потом снова были ходатайства, теперь уже я бегал по кабинетам, собирал подписи, умолял и доказывал, поставил всех, прошу прощения, на уши, пока не добился своего, то есть не получил разрешение - маленькую такую бумажечку, которая отдавала в мое бессрочное пользование жену и дочь, точнее - их копии - doble-systems - по-научному. Институт выделил мне однокомнатную квартиру и перевел заведующим проблемной лабораторией в институтский филиал, поближе к месту проживания, в удаленный район, рядом с которым растет чудесный еловый лес и полно отличных лыжных трасс. Я лично препроводил свою семью на сканирование, в последний момент стал упрашивать скопировать и собаку - Ларса - но мне отказали, даже и "для пробы", заявив, что это не положено. Ну - нет, так нет. Собаку можно купить новую. "Не все сразу!" - решил я и временно успокоился. Что было потом? Потом, через неделю, я поехал на такси в Нейроцентр за женой и дочерью. Жизнь - такая хитрая штука, что никогда не знаешь - что назавтра преподнесет. Живи - пока живется, радуйся тому, что имеешь. В любой момент можешь лишиться всего. И тогда будет мучительно больно за бесцельно прожитые годы, будет очень горько и обидно, и будет жечь позор...