Провинция (сборник) - [33]

…Хриплую команду лейтенанта Емшина «Воздух! Всем в укрытие!» солдат Василий Рябовол услышал сразу, но пока выбирался из реки и, пробуксовывая сапогами, из голенищ которых выплёскивалась вода, лез по вязкой глине откоса, грохнуло несколько взрывов, взлетели бревна ещё не полностью наведённого моста, полетела щепа, тупо и сильно толкнуло в левую ногу, а плотный, словно падающая стена, воздух, на мгновение прижал его к земле. Василий тут же поднялся, понимая, что ранен и что сейчас вновь начнутся взрывы, потому что со стороны заходящего солнца вновь неслись чёрные тени немецких самолётов и бухали орудия зенитной батареи прикрытия переправы.

Не ощущая пока ни боли в ноге, ни слабости, Василий перемахнул бруствер ближайшей щели, прыгнул вниз, и в тот же момент его кинуло лицом в глинистую стенку укрытия, померк свет, исчезли звуки – так, наверное, приходит смерть.

Он очнулся, чувствуя боль и давящую скованность всего тела, нестерпимо ноющую ступню, вкус крови и комья земли во рту. В ушах тонко звенело, и звон этот шёл почему-то изнутри головы. Глаза не открывались – лоб и скулы до боли вдавились в подкладку сдвинутой на перед шапки, дышалось с трудом: нос, губы, подбородок – всё словно припечаталось к земле. Правая рука его, сжимающая рукоятку топора, которым Василий работал, закрепляя подкос, неподвижная, тянулась куда-то вверх.

«Жив!» – радостью ударило в сердце, и тут же возникло чувство страха.

Он рванулся – и ощутил своё бессилие перед тяжестью навалившейся на него земли, крикнул – и не услышал своего крика. Ничего, кроме того же непреходящего звона в ушах.

Страх нарастал, давил, мял душу Василия. Страх и обида теперь, когда он ранен, когда мог бы отлежаться в госпитале, отойти от бомбёжек и артобстрелов, от сырости землянок и ледяной воды рек и речек, на которых ему, солдату-сапёру, мостовику, пришлось собрать десяток паромов и мостов. Неужели в этой щели, придавленному, распятому глыбами земли, выброшенных взрывом фашистской бомбы, истекающему кровью, придётся умереть, не дойдя до победы, которая уже так близка?

Сколько времени прошло так – минуты, часы, вечность? Василий то впадал в спасительное забытьё, те вновь к нему приходило сознание, а вместе с ним и состояние мучительного ожидания – освобождения ли, смерти – всё равно…

Топорище вдруг выдернулось из задеревеневших пальцев Василия. Минуту спустя в ноздри ворвался сырой, пьянящий воздух апреля и возникло близко-близко чьё-то молодое лице с белёсыми бровями и испуганными немигающими голубыми глазами. Возникло на фоне тёмно-синего и такого же удивительно близкого неба. Потом острая боль в ступне кинула Василия в забытьё…

Слух помаленьку возвращался к Рябоволу, и, просыпаясь, он прислушивался к разговорам, стонам раненых, перестуку колёс. В том же вагоне санитарного поезда, который увозил Василия, оказался и Маслов, сержант его же взвода, круглолицый губастый неунывающий парень. С рукой в гипсе, из которого выглядывали концы бледных неподвижных пальцев, поблёскивая медалью «За боевые заслуги», он ходил по вагону, разносил миски с кашей и супом, шутил с медсёстрами. К Василию, как однополчанину, был особенно внимателен, подходил часто. Ранение у Маслова было серьёзное, пулевое. Кисть, как он сам говорил Василию, пробитую пулей из крупнокалиберного авиационного пулемёта, врачи собирали по косточкам, и надежды, что пальцы оживут, почти не было. Маслов знал, что отвоевался, и что хоть с такой рукой, но остался жив, откровенно радовался этому и был готов поделиться своей радостью с каждым.

– А что рука! – широко улыбаясь губастым ртом, говорил Маслов, двигая плечом. – Во-первых, левая. Потом, я же не баянист, а обнять кралю годится…

– Ты знаешь, как тебя откопали? – спросил он у Василия, как только тот стал слышать. – Нет, Рябовол, ты счастливчик! Наш Емшин стал перекликать после той бомбёжки. Тебя нет. Где? Тут кто-то брякнул, что, мол, прямым накрыло. А тут пацан, солдат из пополнения, приметил: у края воронки топор из земли торчит – и туда. Емшин орёт, матерится, а тот знай руками землю разгребает. А потом как закричит, голос тонкий такой: «Живой!» Тут мы подскочили, дёрнули тебя. Ну и в санбат. Меня-то на другой день немец из пулемёта достал, с утра налетали.

– Как… его фамилия как, парня того? – заволновался Василий.

– Фамилия? Не знаю. Он же только из пополнения прибыл. Меня на другой день в руку, а его прямо под каску, в шею. Сразу каюк… А звали Лёшкой, это помню – его тогда земляк, тоже из пополнения, так окликал.

«Лешка, Лешка…»

– …Да не Лешка я! Вот заладил, батя: Лешка да Лешка… – парень поддерживал Василия Яковлевича, обхватив правой рукой, а левой держал его сумку.

Подламывающиеся, словно ватные, ноги не держали Василия Яковлевича. Он с трудом выпрямил шею, поднял глаза на парня, смуглого, с крутым завитком смоляных волос, выбивающимися из-под спортивной шапочки. Тёмные выпуклые глаза парня под сросшимися бровями глядели весело и чуть насмешливо. Нет, это был не Лешка…

– Опоздаешь ты из-за меня на работу, – Василий Яковлевич почувствовал облегчение, огляделся: до своей остановки он не доехал совсем немного. – Я тут как-нибудь сам дойду, а ты давай, не опаздывай.