Провинциальная история - [69]

Где-то в низине протарахтел скорый поезд на Варну: незаметно подошло время обеда. Они встали и, размяв затекшие ноги, пошли по верхней части заповедника. Рядом с пощаженными временем языческими капищами проступали хрупкие фундаменты христианских церквушек, расположенные по неизменной, роковой оси восток — запад. Вокруг капищ буйно рос кустарник, а у бывших церквушек зеленела трава. Пониже, на средней части склона под солнцем, на виду у простиравшегося к югу раздолья торчали остовы римских вилл с замусоренными водопроводами и термами, с колоннами, изрубленными, словно ноги инвалида, с полуразрушенными бассейнами, посиневшими от бордосской жидкости. Вокруг зеленели сады и виноградники.

Вдалеке, у подножия гор, дымился городок. Он пережил все болгарские царства и пятивековую османскую неволю, войны и восстания. Город, в котором всего несколько десятилетий назад стоял целый лес минаретов и над чьим небосводом в раннее светлое утро висит луна, как отточенный ятаган.

Стоил шагал со странной легкостью, опьяненный курением и голодом, взволнованный видом древних культур, напластовавшихся одна на другую, как напластовался болгарский характер — его он понимал и не понимал, ему он многое прощал и многое не был способен прощать.

Смешно, конечно, становиться в позу и вершить правосудие, хотя бы про себя. Но что поделаешь, ведь он принадлежит этой земле, питает к ней и сыновнюю, и отеческую привязанность, а это что-нибудь да значит.

Стоил вспомнил своего отца — угловатого, мускулистого, с несмываемым загаром от масла и копоти на лице и руках, с протертой походной сумкой, в поношенных, но всегда выглаженных брюках, с мрачной уверенностью во взгляде, унаследованной или приобретенной — для сына это осталось тайной. Еще юношей его отец вооружился лопатой, удобной для кочегара и непригодной для крестьянина. И правда, в этом был какой-то символ. С юных лет и до самой смерти — простой и немногословный — он был отлучен от земли, он отвык от ее плоти и запахов, не мог ощущать ее твердости и податливости, больше того — он почти не ступал по ней, а проносился в какой-то пяди над нею. Трясясь и качаясь от мимолетных прикосновений колес к рельсам, опаляемый жаром топки, он мчался куда-то вперед, вспарывая пространство. Эта особенность отцовской жизни выражалась и в походке, и во взгляде, в словах и в самом мышлении, в том суровом постоянстве, с каким он догонял вечно убегающий, переменчивый горизонт.

Стоил не помнил ни бабушек, ни дедушек, они рано ушли из жизни, да и отец ничего ему о них не рассказывал, как будто их вовсе не было на свете. Он вообще говорил очень мало, скупо, как будто слова причиняли ему боль — вероятно, так оно и было. «Жизнь трудная, — говорил он, — надеешься на одно, а получается другое, и чтобы честно выдюжить, надо стянуть себя в тугой узел вот этими руками», — и обращал к нему свои дубленые ладони, похожие на лемехи. Стоил незаметно ощупывал нежную кожу своих рук и старался вникнуть в слова отца. Иной раз отец ронял, как бы думая вслух: «Даже если ты станешь ученым человеком, родной очаг не забывай, никогда… Иначе немудрено и заблудиться».

Во время следствия в полиции он раза три добивался встречи и подбадривал его, а когда потом ходил в тюрьму на свидание с сыном, принаряжался, приносил узелок со снедью, долго молча жал руку сквозь решетку и ни разу не догадался принести хоть какой-нибудь захудалый цветок. «Ты здоров? — спрашивал и, получив утвердительный ответ, добавлял: — Было бы здоровье, душа выдюжит, ты не одинок».

Стоилу не терпелось поговорить с ним как следует о смысле всего того, что зажало в тисках его молодую жизнь, но так как это было невозможно, он пробовал свести беседу к таким простым и таинственным вещам, как дождь, например, пытался выразить, какую нежность он испытывает, вспоминая его рыхло-мокрую плоть. Или упоминал о солнце, о котором так мечтал и о котором напоминали лишь тени в полдень. Однако он видел, что отец не улавливает его странных желаний. «Третьего дня дождь лил как из ведра, до сих пор лужи стоят. А что?» — недоумевал он. Стоил сглатывал слюну и замолкал с чувством неловкости и сожаления, а потом спрашивал у отца, как дела, не травят ли его в депо, продолжаются ли обыски. «Обо мне не беспокойся, — отвечал отец. — Меня они не трогают, да и лопата пока слушается. А ежели и ее отымут, поскольку она казенная, подамся в грузчики, там без лопаты — собственным горбом хлеб зарабатывают».

Стоил смотрел на него сквозь решетку, ссутулившегося, умудренного житейским опытом, неспособного отчаиваться и далекого от радужных надежд, здешнего и нездешнего, ступающего и не ступающего по земле. И чувствовал, что они были бы очень похожи, не будь этой нежности, внезапно проникающей в его душу, неудобной, мальчишеской, с которой он напрасно боролся…

И только теперь он понял, что эта нежность не была мальчишеской, что она шла от отца, может быть, от матери. Может быть… У него опять потемнело в глазах — болезнь отступала медленно, и приходилось делать немалые усилия, чтобы устоять на ногах. В мечтах, где время спаяло прошлое и будущее, эта долина и город виделись ему все теми же и неузнаваемо изменившимися — уютней и аккуратней, строже в будни и веселей в праздники. Ему виделись и люди — хлебнувшие из обманчивой чаши изобилия, разумные, ироничные, не боящиеся услышать горькие упреки, которые, пожалуй, все поколения революционеров благородно, но недальновидно оставляли про себя.