Провинциальная история - [108]

Он задвигал под водой ногами, оттолкнулся и подпрыгнул, но в следующий миг течение опять схватило его за ноги. Он сделал еще одну попытку, помогая на сей раз руками. И снова неудача. Одежда на нем отяжелела, с левой ноги медленно сползал сапог. Может, надо самому сбросить их — легче будет выбраться?

Держась на плаву, Караджов ощущал неравномерное, волнообразное течение реки. Собрав все свои силы, запыхавшийся, отяжелевший, он стал приноравливаться к ритму накатывающихся волн. Уловив его, он раскачался и с мощным возгласом оттолкнулся от водной стихии. Упругая волна подбросила его вверх. Каким-то шестым чувством Караджов уловил, что надо мгновенно подогнуть ноги, чтобы не поддеть край полыньи, и это все решило: вода вытолкнула его на поверхность, и он прижался головой и грудью ко льду, отчаянно пиная ногами воду. Зажав под собой скатавшиеся полы полушубка, его тело покачивалось, словно коромысло весов, едва удерживаясь на краю полыньи. Вобрав в себя побольше воздуху, Караджов напружинился и с новым воплем выбросился на лед, перекатившись на спину. Один его сапог плюхнулся рядом, а другой остался в полынье, гарцуя на волнах. Караджов приподнялся, напрягся и вытащил его. Его слух ясно улавливал глубинный рокот реки. Не раздумывая, он пополз прочь, словно раненая гусеница, орудуя руками и ногами. Он полз и уже не замечал, как под ним потрескивает лед, и вдруг ударился лбом в берег. Какая-то ветка стегнула его по щеке, он вытаращил глаза и обеими руками ухватился за нее.

Караджов лежал весь мокрый, от мучительного дыхания, казалось, разламывались ребра, губы потрескались и кровоточили.

Вначале он шел быстро, почти бежал, но задубевшие штаны и полушубок сковывали движения. Отойдя от берега, он стал оглядываться, торопливо прикидывая, в какую сторону податься — к селу или к станции. Надо бы попробовать стащить штаны, выжать их, но потом никакими усилиями их не натянешь. Караджов снял сапоги, отжал носки и снова с трудом напялил их на коченеющие ноги. Мерзлая резина сопротивлялась еще сильнее, и он потратил немало времени, пока обулся заново. Холод приятно обжигал ноги, однако начало сводить поясницу. Он должен идти к станции, но для этого придется сделать большой крюк…

На четвереньках Караджов вскарабкался на железнодорожное полотно и растянулся на насыпи. Клонящаяся к западу луна против всякой логики скользила по сверкающим спинкам рельсов, что бежали вверх по холму. Бурно дыша, Караджов смотрел, как зачарованный, на идеальные параллели стального пути — еще час назад он мог проехать по этим рельсам со всеми удобствами, а сейчас они были как символ абсолютной бесконечности, в которой мог заглохнуть его последний вздох.

Окоченевшим ногам идти становилось все труднее, мучительно болела поясница. Караджов пыхтел и стонал, голенища сапог примерзали к штанам, и, чтобы не сковывало ноги, пришлось достать нож и распороть резину. Между пальцами ног как будто образовались перепонки, и ему казалось, что пальцы срастаются, подогреваемые синим огнем холода. Кожа в паху стерлась, кровоточила, и все тело начало саднить под ледяной коркой одежды. Он отяжелел, словно свинцом налился, а руки, плечи и голова стали неуклюжими, громоздкими, и только сердце оставалось все тем же нервно пульсирующим комочком, каким он всегда ощущал его после переутомления.

Потеряв силы, он ложился, все крепче стягиваемый ледяной кольчугой. Собравшись с духом, двигался дальше, где во весь рост, где на четвереньках. Последние метры подъема он преодолел ползком и упал, силы окончательно покинули его.

Когда и каким образом добрался до дома, Караджов не помнил. Помнил только, как взялся рукой за дверь нижнего этажа. Проснулся он, лежа на половике между двумя гудящими рефлекторами. Над ним поднимался легкий парок, тело нагрелось докрасна — так ему показалось.

Все утро он пытался прийти в себя, размять скованное тело, унять боль в пальцах ног, которые до такой степени отекли, что стали похожи на сосиски. С огромным трудом он выбрался наружу, принес из машины аптечку и стал растираться спиртом, смазывать кожу вазелином, наложил компрессы, ноги погрузил в соленую воду. Он сидел в жарко нагретой комнате между двумя рефлекторами, подтащив к себе портфель, в котором привез домашнюю колбасу и бутылку коньяку. Как это ему пригодилось! Чем больше он двигался, тем быстрее его тело оживало. К обеду в пояснице отпустило, и он стал передвигаться свободнее, но отек пальцев не уменьшался, боли — тоже. Если он их обморозил — тревога закрадывалась в душу, — его может постигнуть самое худшее. Звать на помощь соседей ему не хотелось, на это он решится лишь в случае крайней необходимости, а пока надо продолжать соленые ванны и проверять, не восстанавливается ли чувствительность. Еды пока хватало, коньяк, правда, кончился, но в подвале хранились бутылки с домашним вином. Он постелил себе на полу, между обогревателями, и задремал. Проснулся поздно, уже под вечер. Особых перемен не наступило, если не считать того, что теперь ему удавалось сгибать и разгибать спину. Оставались пальцы ног и тоже отекшие, непослушные колени. Пришлось снова держать ноги в соленой воде, то в холодной, то в теплой — он не знал, что лучше. Появился аппетит, и это его обрадовало: он нареза́л колбасу, макал ее в тертый чабрец и пил вино неторопливыми шумными глотками. Оно будоражило кровь и растапливало оледеневшие кости.